О друзьях-товарищах

Я не искал его, моего первого фашиста, убитого в рукопашной схватке. Просто бежал со своими матросами по вражескому окопу, вписываясь в его изгибы. Фашист сам выскочил на меня из бокового хода. И занес над моей головой приклад автомата.

Не помню в деталях дальнейшего. Я будто проснулся, когда в груди упавшего врага увидел рукоятку своего ножа. И еще тогда я только и подумал, что, похоже, этот фашист выше меня почти на голову. И в плечах пошире.

А за изгибом окопа слышались хриплое дыхание, вскрики, и я бросился туда.

Было все это в июле 1941 года…

Война, хотя мы к ней и готовились, обрушилась на нас все же неожиданно. И главное — с кем? С той самой Германией, для которой портовики еще только вчера отгрузили очередную партию пшеницы, с той самой Германией, которая месяца два назад продала нам свой недостроенный военный корабль; он стоял на Неве, я сам видел его!

Было ли мне страшно, когда мы, молодые командиры, узнали о нападении фашистской Германии? Пожалуй, да. Ведь мы уже изучали материалы боев на Хасане и Халхин-Голе, у нас за плечами была война в снегах Финляндии, где мы впервые столкнулись с автоматами, минометами и массовым минированием не только дорог и подходов к укреплениям, но и жилищ мирных жителей, даже тел павших. Мы уже твердо знали, что война беспощадна, что там запросто могут убить. А ведь тебе только-только перевалило за двадцать, и жизнь так прекрасна!

Иными словами, весть о нападении фашистов мы встретили внешне спокойно и сразу поняли, что настало то время, ради которого нас учили столько лет.

Мы были даже уверены, что война многих из нас лишит самого ценного — жизни. Но что нам придется отступать, что враг сомкнет кольцо блокады вокруг Ленинграда, дойдет до Волги — этого никто не ожидал. Больше того, выскажи тогда кто-нибудь подобную мысль — мы схватили бы его как явного врага, ибо истово верили в мощь своей армии, в своих полководцев и флотоводцев. Даже сводки Совинформбюро, в которых с первых дней войны для нас не было ничего радостного, не очень смущали. Мы ждали, что вот-вот изменятся и тон, и содержание их.

Когда началась война, я служил на подводной лодке Щ-317. Думал, на ней и буду воевать до победы или до того дня, когда она навечно нырнет в морскую пучину. Однако приказ наркома отозвал меня в Ленинград на другую, более современную лодку К-54. Она произвела на меня потрясающее впечатление, я был рад и горд, что назначен на нее, да еще исполняющим обязанности помощника командира. Но уже в первых числах июля (вскоре после выступления по радио И. В. Сталина) ночью прозвучал сигнал боевой тревоги. Экипажи подводных лодок, как и полагалось по боевому расписанию, построились во дворе. Минутная пауза — и нам сообщили, что из подводников сформирован батальон морской пехоты. Слышу, я назначен командиром 1-го взвода 1-й роты; ко мне во взвод попали и матросы нашей лодки, что, конечно, обрадовало: этих, как мне тогда казалось, я уже успел узнать.

Еще не прочувствовали, не поняли всей важности случившегося — нам всем выдали новейшие автоматы ППД.

Командиром батальона был назначен капитан-лейтенант Н. Н. Куликов, а командиром нашей 1-й роты — старший лейтенант П. Самарин.

Наш батальон имел четыре роты автоматчиков, трехорудийную гаубичную батарею и взвод связи. И в каждой роте, кроме четырех взводов автоматчиков, были еще взвод минометов и взвод станковых пулеметов.

Как нам тогда казалось, мы являли собой изрядную силу. Пусть сейчас это звучит несколько наивно, но мы искренне считали себя способными внести какой-то перелом в ход войны хотя бы на том участке фронта, куда нас пошлют.

— Шагом… марш! — звучит команда.

Уже более тридцати лет минуло с того дня, а я и сегодня помню, ощущаю на себе взгляды ленинградцев, которыми они провожали нас. В этих взглядах были и гордость, и уверенность, что мы, балтийцы, не подкачаем, оправдаем их надежды. И мы шагали дружно, уверенные, что только так и будет.

Думаю, что кое-кто из вас, читающих эти строки, сейчас, возможно, недоволен: «Чего это он описывает такие мелочи? Переходил бы сразу к боям!»

И все же я считаю себя обязанным задержаться еще на некоторых «скучных деталях»: не будете знать их — сможете ли понять подвиг нашего батальона морской пехоты, сформированного исключительно из подводников?

Сначала — несколько слов о командире нашего батальона капитан-лейтенанте Куликове. Николай Николаевич был для меня и моих товарищей-лейтенантов непререкаемым авторитетом: к тому времени он отдал военной службе почти двадцать лет; за мужество, проявленное в Финскую кампанию, имел орден Красной Звезды, что тогда считалось редкой наградой. Кроме того, так уж случилось, что мы были лично знакомы с семьей Куликова: у него, насколько мне известно, было два брата — Всеволод и Борис; первый в училище был нашим командиром роты, а второй учился вместе с нами. Это позволило многим из нас — и неоднократно — видеть Куликова и на службе, и в домашней обстановке. Должен признаться, что авторитет его в наших глазах от этого только вырос: был Николай Николаевич исключительно честен и чистоплотен в жизни, всегда уравновешен и по-настоящему высококультурен.

Многое мы знали о нем. Даже его афоризм: «Главное качество каждого военного — умение ждать и выполнять приказ».

Итак, ранним июльским утром наш батальон, покинув Ленинград, зашагал на запад, зашагал навстречу врагу.

Армейские командиры, видевшие моряков на марше, отмечают, что у них своеобразный шаг, отличающийся от шага пехоты. Что ж, согласен. Но появился он, этот особый шаг, не потому, что мы хотели пофасонить, а по совсем простой причине: моряки на корабле никогда не маршировали, они, как того требовал устав, только бегали, выполняя любое приказание. Так откуда же им было приобрести то, чем свободно владела пехота? А подводники, эти на своих лодках большую часть времени и вовсе не передвигались, чтобы не нарушить дифферентовки. Так что, надеюсь, вам, читатели, теперь понятно, каких усилий стоил этот внезапный пеший переход километров в двадцать. Я частенько оглядывался, особенно пристально всматривался в лица сверхсрочников — золотых специалистов своего дела, которые теперь зачастую были просто рядовыми бойцами. Пот заливал их лица, руки как-то судорожно сжимали оружие. Но люди упрямо шли и шли вперед.

Привалов мы не делали: уж очень хотелось побыстрее подойти к фронту; может, мы уже завтра потребуемся для серьезного дела?

На ночлег остановились в светлом сосновом бору на берегу Финского залива, который в тот час был зеркально неподвижен. И теплый воздух был недвижим. И вечерняя заря будто замерла, ожидая утреннюю. И матросы наши, едва Куликов распустил строй, попадали на землю и замерли, казалось, полностью обессилевшие. Редко кто шевельнется.

Пока я отдавал распоряжения командирам отделений, пока раздумывал, сразу мне лечь спать или сначала пополоскаться в воде, вызвали к комбату. Оказывается, прибыли командир (помнится, майор Лосяков) и комиссар той бригады морской пехоты, для пополнения которой и формировался наш батальон. Они и сказали, что пока наша основная задача — борьба с вражескими парашютистами, что наше место базирования будет здесь. И еще — попросили уже утром начать с матросами занятия по сухопутной тактике.