О духовной жизни современной Америки
Шрифт:
Возможно, любое приветствие само по себе — всего лишь пережиток, доставшийся нам от более примитивных стадий развития человечества. Пусть так! Нет сомнения, что оно ведет свое происхождение от «животной» стадии… Охотно готов допустить! До тех пор пока человек не достиг более высокого уровня развития, чем нынешний, приветствие сохраняет свою ценность, как некий символ, как явление поэзии, как выражение пиетета; оно же — проявление интеллигентности, свидетельствующее об уровне культуры людей, в чьем кругу оно принято. Так же как оно свидетельствует об уровне воспитанности у животных. Когда рыба превратилась в птицу, она выучилась более тонким манерам. Вол приветствует вас, сохраняя достоинство, молча глядя прямо перед собой, зато кошки темными ночами приветствуют друг друга так, что лучше бы они этого не делали. Но уж таково их приветствие — выражение их темперамента и уровня развития.
Американское
В Америке человек, придя в театр, может разгуливать по партеру, не снимая шляпы: он не считает себя обязанным соблюдать учтивость по отношению к другим зрителям. Только заняв свое место и сбросив с себя пальто, которое он тут же сложит, чтобы удобней усесться на нем, — только после этого он наконец снимет шляпу. А в варьете и комической опере он и вовсе не станет ее снимать, зато непременно скинет пиджак, а в жаркое время года — еще и жилет. Когда янки входит в гостиную к другому янки, ему не стыдно при этом остаться в шляпе, в Америке принято поступать, как кому заблагорассудится. Если же человек пришел в дом в обеденное время, он тотчас присаживается к столу, как любой другой подсел бы к верстаку, не делая никакого различия между отдыхом и трудом, нисколько не считаясь ни с хозяином, ни с хозяйкой дома. Правда, только по случаю обеда или ужина гостю предложат освежиться какими-нибудь Напитками. Он же примет это как должное, как причитающуюся ему порцию рациона, которую он волен проглотить или отвергнуть. И есть он станет торопливо, как рассыльный какой-нибудь, быстро, вроде бы по обязанности, с привычным проворством разделается с бифштексом. Он не позволит себе насладиться угощением, а попросту проглотит его, походя вонзая в него зубы, с геройской отвагой атакуя этот кусок мяса: ведь он должен управиться с ним в считанные минуты — нет у него времени церемониться с каким-то жалким бифштексом. А управившись с ним, посетитель молча встанет из-за стола, даже если он гость, по всем правилам приглашенный в дом, но и тогда легким кивком не удостоит хозяев: его благодарность — это полнейшая неблагодарность. Как-то раз, забывшись, я в сходных обстоятельствах поклонился хозяйке дома, что сильно ее смутило, но еще больше смутился я сам, услышав ее ответ: «Спасибо, но я не танцую!» — «Конечно, — извиняющимся тоном проговорил я, — я тоже считаю, что танцевать после обеда как-то неловко». На этом мы и расстались.
Общенационален бездуховный характер американского этикета, отсутствие в нем идеального начала. Нравы предместий и обычаи древней аристократической страны взял на вооружение народ новехоньких, с иголочки, демократов, понимающих свободу как нескончаемую череду свобод и превративших почтительность в форму, лишенную содержания. Когда американец в знак приветствия что-то восклицает, выкрикивает слова, лишенные всякого смысла, то это всего лишь приветствие и выбрано оно потому, что великолепно передает настроение янки, — это восклицание, и ничего больше. А когда гость, поднявшись из-за стола, даже не почтит хозяйку поклоном в знак благодарности за угощение, — то было бы ошибкой воспринимать его поведение как проявление раскованности, свободы от всех и всяческих церемоний, а не то как пример той «непосредственности» и «естественности», которыми американцы славятся во всем мире, нет, это попросту бессодержательная церемония. Американский церемониал предписывает: не благодарить за еду. Этикет в том и состоит, чтобы не делать этого. Зато при встрече полагается приветствовать человека так громогласно, чтобы у него зазвенело в ушах. Такое тоже предписывается этикетом. Насколько редки и скудны проявления учтивости на американских улицах, настолько же сух и непривлекателен этикет, принятый в американских домах.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Черное небо
Нация, преисполненная патриотизма и ненавидящая чужеземцев, народ, не имеющий своей национальной литературы и искусства, коррумпированное общество с материалистическим образом жизни, торжествующая бездуховность!
Роберт Бьюкенен и Герберт Спенсер в самом сердце Америки отважились с риском для жизни высказаться подобным образом об Америке и американцах.
Когда наши отечественные, истинно свободные писатели выводят в своем романе героя, который мил их сердцу, но попал в переплет у себя на родине по причине своего свободомыслия и левых взглядов, то в эпилоге книги они обычно отсылают его в Америку. Вот где впору разгуляться деятельному человеку!
Когда наши свободные журналисты хотят объяснить своим подписчикам, что же такое настоящая свобода, то указывают на Америку со словами: «Вот где свобода!»
Когда наши отчаянно прогрессивные дамы хотят доказать, что, к их великому огорчению, им не дали употребить на политику всю массу своей жизненной энергии и посему они столь далеко отстали от «людей», живущих в других краях, то в числе таких стран они первым делом называют Америку, где кое-где в прериях женщины уже занимают посты бургомистров. Вот где настоящие женщины!
Можно быстро и легко убедить публику в том, что формально Америка продвинулась далеко вперед по стезе прогресса и каждому ее шагу на этой стезе сопутствует громкий шум. Мы слышим шум и гам предвыборной кампании — и приходим в восторг; слышим рев, доносящийся из цирка Барнэма, — и вздрагиваем; читаем репортаж о чикагских скотобойнях, где режут свиней, — и опять же восторгаемся; читаем одну за другой разные байки в газетах — и верим каждому слову. Оглушенные шумом парового молота, полузадохнувшись от машинной пыли, мы думаем затуманенными мозгами: «Поистине, во всем-то видно величие Америки!» Так уж устроен человек, что для него всегда убедительно величие.
И, правда, постепенно мы проникаемся американским духом, заражаемся им через письма, газеты, разъездных ораторов. Сами американцы абсолютно удовлетворены положением дел в своей стране: главное, считают они, чтобы все было большое, но если случится, что величиной не похвастаешь, тогда вещь или предприятие непременно должны отличаться дороговизной. Только размеры вещей, только их наличная стоимость составляют их содержание. В самых роскошных дворцах на Мичиган-авеню в Чикаго стилевого изящества не больше, чем в голове какого-нибудь негра, — архитектурным искусством там и не пахнет, зато цена их — миллион долларов, она-то и убеждает.
Памятник Вашингтону не представляет никакого интереса — всех поражает лишь его высота. Вверх тянется колонна высотой в пятьсот пятьдесят пять футов; говорят, будто на самом верху стоит Вашингтон, может, так оно и есть, да только его не видно — короче, самого-то художественного творения с земли не видно.
Озеро Сьюпирьор и филадельфийский Сити-парк в американских календарях всегда фигурируют как два из одиннадцати чудес Америки. Почему так? А потому, что озеро Сьюпирьор — самое крупное из внутренних озер Америки, а Сити-парк — самый большой парк в мире. Широкие просторы прерий в Соединенных Штатах позволяют американцам не скупиться на землю: какие-то несколько сотен миль ее даже не принимаются в расчет, когда речь идет о сооружении чудо-парка! Так же и здание оперы — «Метрополитен Опера Хауз» в Нью-Йорке — иллюстрирует американскую гигантоманию. Разумеется, это «самый большой театр во всем мире». Построивший его архитектор отправился в Европу исключительно ради создания проекта этого театра; проведя несколько недель в Париже, Вене и Москве, он вернулся в Америку и там сотворил этот чудовищный оперный дом, самый отвратительный из всех оперных театров мира, где хуже всего слышна музыка и хуже всего видна сцена. Вместе с тем он «самый большой театр во всем мире» — а уж это убедительно для всех и каждого. Чужестранцу непременно захочется его посетить, насладиться великим театральным искусством, которое он рассчитывает здесь узреть. Но его ждет разочарование: он увидит одно лишь фиглярство и больше никогда сюда не придет.
Затем чужестранец поедет в Чикаго. Там ему сразу же сообщат, что театр «Мэдисон-сквер» располагает «самым драгоценным в мире занавесом»; это же написано на всех афишах. «Нет, нет, — скажет чужестранец и решительно покачает головой, — я для того сюда пришел, чтобы увидеть искусство!» Так вот прямо и скажет. И будет держаться стойко.
Но постепенно наш путешественник начнет проникаться духом Америки: читая афиши, он попытается мысленно представить себе драгоценный занавес, станет прислушиваться к звукам электрического барабана, которые ежевечерне, с шести до семи, раздаются на Мэдисон-сквер, словом, реклама возымеет свое действие. В конце концов, он все же отправится в этот театр — чтобы увидеть его занавес! Содержание искусства заменит его денежное выражение.