О дырявых башмаках и далёкой-далёкой галактике
Шрифт:
– Думаю, лучшим подарком сейчас станет пара часов сна...
– Почему ты не уехала?
– спросил он.
Проследив за взглядом, Ирса заметила кипу бумаг, лежащих на столе. И папку с логотипом университета Осло, в который она была зачислена летом - сразу после выпуска и сдачи экзаменов.
– Ты ведь знаешь, почему. За ним больше некому приглядывать.
Это
Ирса Эскильдсен всегда жила для других, и никогда - для себя.
***
Деда выписали после Нового года. Теперь он совсем не поднимался с дивана, и время от времени требовалась помощь Бруно, чтобы его передвинуть. Из всей родни он узнавал только тётю Берит, считая её пятнадцатилетней девочкой. Ирса не могла смотреть, как та беззвучно плачет, сидя на полу и держа деда за руку. Но проходило полчаса, и она снова уходила: дети и муж не ждали.
Бруно целыми днями лежал на раскладушке под лестницей, пока за окнами завывал январский ветер. В спальню, где стояла пишущая машинка, он почти не поднимался. И даже Галилею было не под силу согнать его с места, несмотря на все попытки.
На вопросы Бруно отвечал односложно, продолжая витать где-то в собственных мыслях. Теперь он не спешил делиться, и Ирса начала тосковать по времени, когда они спорили, обсуждая перипетии сюжетов и судьбы героев.
Ей казалось, что та ниточка, связавшая их с первого дня, вдруг опасно натянулась.
Это пугало Кеплера больше всего.
***
– Ты точно не заболел?
– Нет, всё нормально.
"Нормально" - самое частое слово, которое она теперь слышала. От её Бруно осталась только оболочка, будто его подменили изнутри, высосав все планы и стремление к жизни. Последние недели он не ходил в редакцию к Эспену и даже не касался рукописи, листы которой постепенно покрывались пылью.
– Почему ты не дописываешь роман? Осталось ведь совсем чуть-чуть.
Ещё немного, и в голосе зазвучит отчаяние. От непонимания становилось только горше, и Бруно не желал помочь, бездумно глядя в потолок.
– Допишу позже. Сейчас не могу.
Ирса сглотнула. Ниточка трещала из последних сил, и не было больше того единения душ, за которое она цеплялась, как за спасительную соломинку. Только стена отчуждения и бесчисленные вопросы без ответов.
***
– Да что с тобой такое?
– Что со мной? Ничего, - Бруно стоял напротив, однако Ирса видела перед собой незнакомца. Безликого бродягу, что встретился ей в парке полгода назад.
– Это просто я. Сам удивляюсь, как ты ещё за порог меня вышвырнула.
В голосе - горькая насмешка. Над ней или над самим собой?
– Зачем ты так?..
– Не хотел тебя разочаровать.
Тонкая ниточка лопнула окончательно, и из груди будто разом выбили весь воздух.
– Ты только это и делал в последние месяцы!
– ни работы, ни денег, ни книги - той самой мечты, к которой, выходит, она стремилась сильнее Бруно.
– Неужели просто сдашься? И что дальше? До конца жизни ночевать по чужим амбарам?
Бруно поморщился, будто его ударили наотмашь.
– Ты ничего не знаешь о моей жизни, - вот так просто.
– Даже моего настоящего имени...
– Ты не рассказывал!
– Ты не спрашивала! В ту первую ночь увидела то, что захотела увидеть. Приняла меня за друга, которого не было. Придумала за меня истории, которые никому не нужны. И что мне оставалось делать?
– Быть им.
Голос сорвался, и ответ она почти прошептала, опустившись на кухонный стул.
– Я пытался. Но я не такой, Ирса! Людей не переделать под своё видение, не изменить так просто. Их можно только принять вместе со всей гнилью, что скопилась внутри... Или выгнать прочь.
– Тогда уходи.
Она бы и рада испугаться бесцветного голоса, но внутри стало пусто. Всё равно. У маленького Кеплера только что отобрали телескоп - величайшее сокровище в жизни.
Все несказанные слова повисли в воздухе, когда он развернулся и вышел из кухни. Часы с кукушкой пробили девять раз, прежде чем она сорвалась с места, бросившись к двери.
Могла ли Ирса принять настоящего не-Бруно? Это было неважно, потому что серое пальто уже исчезло в весенних сумерках. Только дырявые ботинки, ненужные с самой осени, стояли у порога. И Галилей сидел рядом, глядя на неё с укором, будто спрашивая: "Ну, чего же ты ждёшь?.."