О Есенине
Шрифт:
– Ты думаешь, только Маяковский может носить желтую кофту?.. Садись.
Я сел на диванчик. Мы продолжали разговор, и я рассказал Есенину все, что видел на фронте под Ригой.
– Вот когда вы читали вашу "Корову":
Не дали матери сына,
Первая радость не впрок.
И на колу под осиной
Шкуру трепал ветерок...
– мне вспомнилось иное... Я видел разбросанные по болоту трупы молодых солдат. Еще и до сих пор они там лежат. Их тоже треплет ветер, засыпает снег.
– Ужас... Я этого не испытал, - сказал Есенин и встряхнулся всем телом.
– Знаешь что? Поедем ко мне.
Я поехал.
С той поры мы не виделись до осени 1923 года, когда встретились в издательстве "Круг". Есенин вернулся из поездки по Америке, Франции, Германии после разрыва с Айседорой Дункан. Я вернулся из Англии. Мы поделились пережитым за все минувшие годы. Наше знакомство возобновилось. Но никто из нас никогда не вспоминал поэтического вечера в обществе "Колос". Не могу понять - почему, ведь оба отлично помнили об этом.
Кстати, в том же 1923 году Есенин (это было уже в Москве) однажды показал мне свою фотокарточку, на которой он был снят в солдатском обмундировании. Он выглядел на ней очень бравым солдатиком, аккуратным не по-окопному. Помнится, будто бы он говорил мне, что служил санитаром, кажется, в каком-то госпитале Царского Села*. К сожалению, в моей памяти не уцелели все подробности. И сейчас завел я этот разговор лишь потому, что в Литературной энциклопедии (том IV, стр. 80) о Есенине написано, что он "был мобилизован в 1916 году", а "после Февральской революции дезертировал с фронта". Мне с ним не пришлось разговаривать по этому поводу, но этот момент его биографии хорошо бы выяснить. В "Снегиной" он писал о себе: "Война мне всю душу изъела", "Я бросил свою винтовку..." Как же все это было?
_______________
* Ныне г. Пушкин.
* * *
1924 год, разгар нэпа. Поздний летний вечер.
Есенин вместе со мной приехал в один из кварталов Москвы, который не славился своей безопасностью. По улицам и переулкам брели разные люди, одни о чем-то споря, другие со смехом, видимо, выпившие. Тут были всякого рода подонки, продажные женщины, воры, бездомники и беспризорники. Они направлялись к Ермаковке. Так называлась московская ночлежка. Когда и мы с Есениным вошли туда же, мне вспомнилась надпись над вратами дантовского ада: "Оставь надежду всяк сюда входящий".
"Есенин... Есенин... Есенин" - послышался мне шепот. Я оглянулся. У обитателей Ермаковки наморщенные лица. В глазах светится холодное любопытство. Некоторые смотрят недружелюбно. Есенин чувствует это. Он идет по проходу между нарами, сутулясь, как писал о себе в одном из стихотворений, будто сквозь строй его ведут.
На Есенине заграничное серое пальто, заграничная серая шляпа с заломом, обычный, как всегда, белый шелковый шарф. Но вскакивает он на первые попавшиеся ему нары, и с него будто разом сдувает всю благоприобретенную "Европу".
Он начинает чтение "Москвы кабацкой". Этим он, очевидно, задумал купить своих новых слушателей. Но чем надрывнее становился его голос, тем явственнее вырастала стена между хозяевами и гостем-поэтом. На лице Есенина появилась синеватая бледность, он растерялся, а ведь он говорил, что ни к одному из своих выступлений он не готовился так, как к этому, никогда так не волновался, как отправляясь на эту встречу.
А ведь сюда его никто не приглашал. Здесь его вообще не ждали. И когда он начал читать свой "кабацкий цикл", слушатели посматривали на Есенина одни с недоумением, другие неодобрительно.
Сейчас я думаю, что такой прием со стороны ермаковцев психологически совершенно понятен. Как могли они воспринять, да еще в стихах, весь тот бытовой материал, где все так было близко им и в то же время очевидно ненавистно...
Шум и гам в этом логове жутком,
И всю ночь напролет, до зари
Я читаю стихи проституткам
И с бандитами жарю спирт...
Есенин мнет свой белый шарф, голос его уже хрипит, а бандиты и проститутки смотрят на Есенина по-прежнему бесстрастно. Не то что братья-писатели из Дома Герцена, в ресторане-подвальчике. Положение осложнялось. Все мрачнее становились слушатели.
И вдруг Есенин, говоря по-современному, резко поворачивает ручку штурвала.
Он читает совсем иные стихи - о судьбе, о чувствах, о рязанском небе, о крушении надежд златоволосого паренька, об отговорившей золотой роще, о своей удалой голове, о милых сестрах, об отце и деде, о матери, которая выходит на дорогу в своем ветхом шушуне и тревожно поджидает любимого сына - ведь когда-то он был и "кроток" и "смиренен", - и о том, что он все-таки приедет к ней на берега Оки.
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть...
Что сталось с ермаковцами в эту минуту! У женщин, у мужчин расширились очи, именно очи, а не глаза. В окружавшей нас теперь уже большой толпе я увидел горько всхлипывающую девушку в рваном платье. Да что она... Плакали и бородачи. Им тоже в их пропащей жизни не раз мерещились и родная семья и все то, о чем не можешь слушать без слез. Прослезился даже начальник московского уголовного розыска, который вместе с нами приехал в Ермаковку. Он сопровождал нас для безопасности. Он был в крылатке с бронзовыми застежками - львиными мордами - и в черной литераторской шляпе, очевидно для конспирации.
Никто уже не валялся равнодушно на нарах. В ночлежке стало словно светлее. Словно развеялся смрад нищеты и ушли тяжелые, угарные мысли. Вот каким был Есенин. С тех пор я и поверил в миф, что за песнями Орфея шли даже деревья.
Второе превращение Сергея Есенина случилось в этот же вечер, после Ермаковки, у него на квартире.
Было поздно. Я поехал к нему ночевать. Сестра Есенина Катя радушно встретила нас и собралась готовить ужин.
– Погоди...
– закричал ей Есенин.
– Мы сперва должны принять ванну. Мы были знаешь где? Мы могли там подцепить черт знает что...