О любви
Шрифт:
Должен признаться, служебным положением Ленки изрядно попользовался и я.
Мне больше не надо было заботиться о билетах. В указанный день я приходил в театр, становился чуть поодаль от контроля и со спокойным достоинством ждал. Из толпы, осаждавшей вход, высовывалась знакомая ладошка, махала энергично, и я протискивался к дверям, стараясь не замечать нищенские взгляды искателей мест. А Елена тащила меня за рукав, приговаривая деловито:
— Разрешите, товарищи… Будьте любезны…
И — волшебное слово контролерше:
— Это
Или:
— Это от Ивана Петровича.
И я шел следом, стараясь иметь лицо человека, нужного Ивану Петровичу.
Я проникал даже на служебные просмотры, даже на генералки, то есть туда, куда попадают лишь лучшие люди из театралов.
Впрочем, и в такие дни театр был полон — лучших людей в Москве много.
Поскольку среди лучших есть еще и избранные, в партере я не сидел. Честно говоря, и на балконе я не сидел. Вообще в тот год в знаменитом театре я не сидел — уступал кресла людям, более близким загадочному Ивану Петровичу.
Но уж стоял я со всем возможным комфортом. Ибо, пока Ленка проводила меня внутрь, другая билетерша, ее сообщница, стерегла на балконе отрезок барьера, куда я мог с удобствами пристроить локоть. Могу гордиться: на бархате обивки среди многих проплешин есть и одна моя…
Грешный человек, я в жизни довольно часто пользовался блатом.
В кондопожской столовой знакомый повар без очереди давал мне щи и оладьи. Чемпионка РСФСР по мужской стрижке, прославленная Аллочка, за руку проводила меня в светлый зал популярнейшей парикмахерской перед недовольными носами пижонов с проспекта Калинина. Однажды меня даже прокатили вдоль Крымского берега на экспериментальном катере с кондиционером в салоне — школьный товарищ вышел в капитаны. А в Ленинграде — был период — я как свой человек проходил в директорскую ложу академического театра — ту самую ложу, из которой больной, измученный Чехов смотрел на провал «Чайки».
Но никогда у меня не было такого хорошего блата, как в тот год у Ленки, в молодом и знаменитом театре…
Работала Елена в основном вечерами. А днем довольно часто приезжала ко мне.
Мы шли с ней в Филевский парк, а потом еще дальше — берегом, через Крылатское, в Татарово, до парома на Серебряный бор. Шесть километров туда, шесть обратно. Здорово гулялось в ту осень!
Ленка рассказывала мне новости. Как Анюта вдохновенно зубрит свой немецкий. Как Милка с обычной своей целеустремленностью уже сейчас готовится к первой практике. Как Женька начала было четвертый сценарий, да что-то бросила…
Теперь не было объединяющей всех школы, девчонки учились кто на дневном, кто на вечернем, заниматься приходилось много. Вместе почти не собирались, вообще виделись нерегулярно — времени не хватало.
И только Ленка сновала между нами, как челнок…
Постепенно она осваивала быт кулис.
Появились первые разочарования. Выяснилось, что, помимо истины, люди театра ищут
Помню, уже зимой Елена пришла ко мне как-то и сказала:
— Ты знаешь, он любит аплодисменты.
Речь шла о главном режиссере.
— Делает вид, что не любит, а на самом деле любит. Я видела, как он готовится выйти из-за кулис.
Лицо у Ленки было растерянное и огорченное: она не осуждала режиссера, ей было неловко за него.
Потом у актрисы, прозвавшей ее «пуделем», случился день рождения. Пуделя актриса не позвала. Ленка на следующий день принесла имениннице букетик и коробку конфет. Актриса смутилась и пообещала виновато:
— Мы с тобой потом отдельно выпьем, да?
Ленка тогда сильно расстроилась: не потому, что не позвала, а потому, что почувствовала себя виноватой. Значит, видела в ней не близкого, все понимающего человека, а поклонницу, не лишенную тщеславия.
Все это были мелочи. И я старался объяснить ей, что не стоит, просто нельзя обращать внимание. Все люди — люди, у каждого свои желания. А хорошее дело получается не тогда, когда люди отказываются от собственных планов, а тогда, когда эти планы с хорошим делом совпадают.
— Я понимаю, — соглашалась Елена, но морщилась от какой-то своей внутренней неловкости.
Гримаса у нее была смешная. Я говорил, что она как кошка, лизнувшая валерьянки.
И Ленка опять начинала представлять: выгнув спину, прохаживалась на мягких лапках и мурлыкала.
— Ну а дальше? — спрашивал я. — Дальше-то что думаешь?
Она скучнела, сникала, пожимала плечами.
— Опять пойдешь в театральный?
Я не давил на нее, я просто интересовался.
Но подруги тоже интересовались. И знакомые интересовались — не век же ей ходить в билетершах.
И все это вместе — давило.
И, чувствуя себя обязанной хоть как-то соответствовать надеждам окружающих, Ленка отзывалась неуверенно:
— Может, на театроведческий…
Заходил разговор про подруг. Она рассказывала, у кого что. Новости эти становились все бедней.
Она объясняла извиняющимся тоном:
— Я теперь с ними реже вижусь.
Но я понимал: не она с ними, они с ней видятся реже.
В общем-то понятно было: институт, разные интересы, новые знакомства, новая компания, всегда поначалу сулящая больше старой… В лилипутском школьном содружестве уже начинался взрослый распад.
Я сказал об этом Елене.
Она стала защищать девчонок, но вяло, словно по обязанности.
А мне так хотелось, чтобы права оказалась она, а не я! Чтобы ни институт, ни новые приятели, ни неизбежные в близком будущем замужества не порвали завязанные еще в школе узелки.
Ведь школьные друзья, как нервные клетки, не заменяются и не восстанавливаются.
Конечно, и после мы встречаем разных хороших людей. Да и сами мы люди хорошие, есть за что нас любить — за ум, за способности, за характер.