О маленьких людях
Шрифт:
Главбух Резинотреста принес грамофонную трубу и уверял Гришку, что всякий уважающий себя радист, для усиления звуков пользуется трубою только Главбуха, но Гришка отверг это предложение самым решительным образом:
— Спрячьте трубу, гражданин, и не толкайтесь, — заявил он тоном, не допускающим возражений, — во-первых, у меня есть картонный усилитесь, а во вторых — сейчас будет начало!
Пробило восемь часов.
В трубке что-то захрюкало, засипело.
— Простудилась бедняжка — попробовал пошутить жилец из 4 номера.
Гришка
— Тише, товарищи… Начинается!
Все моментально притихли и, вытянув головы вперед, с любопытством взглянули в зияющую дыру картонного усилителя.
Рупор солидно откашлялся и сказал громко: — доклад о международном положении.
— Здорово;
— Ш-ш-ш-ш!
Хриплый голос кашлянул вторично и заговорил о Германии, о событиях в Китае, о происках Англии и о многом другом.
А после международного обозрения, рупор начал говорить такие забавные вещи, что все покраснели от смеха, как вареная свекла и хохотали, сотрясая маленькую квартиру, в течение развеселых десяти минут.
Водопроводчик Семен хлопнул восторженно своего соседа по плечу и крикнул сквозь смех:
— Ловко, черт!.. Ах, чтоб тебя разорвало!
— Ш-ш-ш-ш! — зашикали на него.
Два часа воробьиным взмахом мелькнули, а когда из рупора полилась музыка, то все сели на пол и, наклонив головы на бок, слушали музыку, затаив дыханье.
— Хорошо, — шептал Семен своему соседу, — эх, хорошо… Вот, друг, как мы… И выходит теперь: лежи на кровати, да слушай, какие тебе оперы разыгрывают… Хорошо ведь?., а?
— Да уж чего лучше — ты лежишь, а воно соловьем заливается… Дело чистое, куда не кинь!
Расходились неохотно; все ждали продолжения, но рупор молчал и Гришка довел до всеобщего сведения о конце радио-вечера и попросил граждан не мешать матери производить уборку и выйти из квартиры.
— Ишь, командует, — ворчала сестра, — смотри, что с полом устроили… Чистый хлев, право слово — хлев!
— И впрямь! — поддержал Семен, — как же так, товарищи, выходит — и удовольствие мы получили и мусор после себя оставили?
Тогда на середину комнаты выступил пред-домкома и заявил громогласно:
— Товарищи, я предлагаю: впредь до установки в каждой квартире своего радио, производить уборку в этих комнатах по очереди.
— Дело!
— Факт!
— Да чего там? Согласны, — закричали все хором, — …а самую установку произвести — поручить товарищу Грише, как опытному радио-инженеру, установившему в своей квартире первую в нашем доме, разрешите сказать, — радиостанцию!
— Согласны!
— Приветствуем!
— Ур-р-ра! — закричали жильцы и на радостях так качнули Гришку, что у него голова кругом пошла.
А ночью, когда опьяненный славой радио-инженер жилкоопа — товарищ Гриша засыпал, он слышал сквозь липкую дремоту ворчанье матери и смеющийся, добродушный голос отца:
— Оставь… Пусть ребенок развлекается… Чем царапаться ему с сестрою, пусть уж лучше до радио-дела приспосабливается… Может и действительно радио-инженером будет… В меня пошел мальчишка… Я, ведь, тоже был в детстве дошлым парнем..
Потом голос отца потерял слова и превратился в гудение пропеллера.
Гришка упал в липкие, пушистые об’ятия сна и тотчас же перед глазами его вырос огромный рупор, а оттуда густой голос прогудел громко и раздельно:.
— Мо — лодец!
И поцеловал Гришку в лоб.
Первый арест
Поглядывая из окна мчащегося со скоростью 70 километров в час поезда, я перебирал в своей памяти проводы вчерашнего дня, такого далекого, туманного, обрызганного горечью соленых слез.
Вспомнил синие горные вечера, нежные эдельвейсы, которые рвал я с опасностью для жизни на горных чердаках Швейцарии, и маленький домик с черепичной крышей, где я провел свое детство. И в дымке воспоминаний моих встал мой старый отец, покрытый сединою, точно старый Монблан своими вечными снегами.
Отец держал свою корявую руку на моей голове и говорил мне — голосом, дрожащим от слез:
— Сын мой, годы и работа подточили здоровье мое, и я чувствую, как с каждым днем убывают мои силы… А маленькие братья твои не хотят этого знать… Они с каждым днем просят все больше и больше хлеба, сыра и картофеля… Они ужасно много едят теперь… Я даже не знаю, как нам быть дальше… Наш огород и наша корова уже не в состоянии удовлетворить их аппетиты… Это ты должен понять сынок!.. И ты уже сам работник… Тебе, мой мальчик, уже 16 лет… А в твои годы — ого-о!.. В твои годы я начал вести самостоятельную жизнь, как и все… Да, да… Я еще и семье помогал тогда…
— Что ты хочешь, отец? — спросил я.
— Мне думается, — отвернулся он, — мне думается, ты мог бы проделать то же самое… Здесь, в этой маленькой Швейцарии, все поступают так… Ты не встретишь такой семьи, где не было бы половины членов ее в эмиграции… Бог мой — улыбнулся отец — не будь Швейцарии, я не знаю откуда бы брали европейские государства учителей, бонн и гувернанток…
Отец опустил голову и задумался.
— Но… куда я должен ехать? — спросил я, сдерживая на глазах невольно навернувшиеся слезы.
— Это ты сам решишь, но кто хочет счастья, тот должен ехать в большой город, — так говорил мне отец мой, а твой дед…
— Хорошо — сказал я — завтра я поеду в Берлин… Это очень большой город, не правда-ли?
— Да, это большой город; ты можешь найти в нем свое счастье… А на дорогу я тебе дам столько, сколько я в состоянии буду дать…
— Хорошо, — вскричал я и, боясь расплакаться, выбежал из комнаты.
Мимо окон плывут отвесные каменные горы, уходящие под самые облака и пронизанные стремительно сбегающими вниз бесчисленными ручьями.