О памяти

Джером Клапка Джером

Вначале мы говорим немного, только смотрим друг на друга: я — вниз на его кудрявые волосы и голубой галстучек, он — вверх, задирая голову и семеня рядом. И почему-то мне кажется, что его застенчивые круглые глаза не совсем одобрительно смотрят на меня, и он потихоньку вздыхает, как будто чем-то разочарован. Но вскоре его застенчивость проходит, и он начинает болтать. Он рассказывает мне свои любимые сказки, он умеет уже множить на шесть, у него есть морская свинка, и папа ему сказал, что волшебные сказки это просто выдумки! И это очень жалко, потому что ему хотелось бы

быть рыцарем и сражаться с драконом и жениться на прекрасной принцессе! Но вот ему исполняется семь лет, и он усваивает более практический взгляд на жизнь и уже предпочитает стать лодочником, чтобы зарабатывать много денег. Может быть, это связано с тем, что он как раз в это время влюбляется в молодую леди из молочной, шести лет от роду (благослови, боже, ее маленькие резвые ножки, какого бы размера они ни были сейчас!). Должно быть, он влюблен очень сильно, потому что однажды он отдает ей свое самое большое сокровище — огромный перочинный ножик с четырьмя заржавленными лезвиями и штопором, который имеет непостижимую привычку действовать самостоятельно и вонзаться в ногу своего владельца. Она — нежное маленькое создание — в благодарность тотчас обвивает ручками его шею и целует его тут же на улице. Но пошлый свет (в лице мальчишки из соседней лавки, который торчит в дверях) ядовито насмехается над этими знаками любви. И тогда мой юный друг весьма серьезно готовится влепить ему затрещину, но терпит неудачу и сам получает затрещину от мальчишки из табачной лавки.

А затем наступают школьные годы с их жестокими огорчениями и веселыми проказами, и радостным гамом, и горькими слезами, падающими на противную латинскую грамматику и дурацкие тетрадки. Именно в школе — я твердо убежден в этом — он на всю жизнь портит себе здоровье, пытаясь постигнуть немецкое произношение, и там же он узнает, какую важную роль отводит французская нация перьям, чернилам и бумаге. «Есть ли у нас перья, чернила и бумага?» — вот первый вопрос, который задает при встрече один француз другому. Как правило, тот, другой, располагает немногим, но говорит, что у дяди его брата есть и то, и другое, и третье. Но первый, оказывается, ничуть не интересуется дядей брата; теперь ему хочется знать, имеет ли эти письменные принадлежности сосед матери его собеседника. «Сосед моей матери не имеет ни перьев, ни чернил, ни бумаги», — отвечает второй, начиная приходить в ярость. «А ребенок твоей садовницы имеет перья, чернила и бумагу?» Тут уж первому некуда податься. После того как он до смерти всем надоел своими расспросами об этих злосчастных перьях, чернилах и бумаге, обнаруживается, что у ребенка его собственной садовницы ничего этого нет. Такое открытие обескуражило бы кого угодно, только не любителя французских грамматических упражнений; на это бесстыднее существо подобные вещи не производят ровно никакого впечатления. Он и не думает приносить извинения, а заявляет, что у его тетки есть банка горчицы.

Так, в приобретении более или менее бесполезных знаний, вскоре, к счастью, забываемых, проходит отрочество. Красное кирпичное здание школы исчезает из виду, и мы выходим на широкую дорогу жизни. Мой маленький друг теперь

уже больше не маленький. На его короткой курточке отросли фалды. Измятое кепи, с успехом употребляемое как комбинация носового платка, посуды для питья и орудия нападения, превращается в высокий и блестящий цилиндр; вместо грифеля во рту папироса, дым которой беспокоит его, так как все время попадает в нос. Несколько позднее он пробует сигару, что более шикарно — большую черную гавану. Похоже на то, что он с ней не ладит, потому что вскоре я нахожу его в кухне склонившимся над ведром, и слышу, как он дает торжественные клятвы никогда больше не курить.

И вот уже его усики становятся видны невооруженным глазом; тогда он немедленно принимается пить коньяк с содовой и воображает себя взрослым мужчиной. Он рассказывает, что поставил «два против одного на фаворита», называет актрис «малютка Эми», «Кэт», и «Бэби» и цедит сквозь зубы, что «вчера вечером продулся в карты» с таким видом, будто промотал тысячи, хотя на самом деле сумма проигрыша едва ли превышает один шиллинг и два пенса. Потом, если зрение меня не обманывает, — потому что в стране воспоминаний всегда царят сумерки, — он вставляет в глаз монокль и натыкается на все предметы.

Его родственницы, сильно встревоженные таким поведением, молятся за него (да будут благословенны их добрые сердца!), и им мерещится суд на Олд-Бейли и виселица как единственно возможный результат такого беспутного образа жизни; и предсказание его школьного учителя, что мальчик плохо кончит, принимает размеры вдохновенного пророчества.

В этом возрасте он проявляет высокомерное презрение к слабому полу, хвастливую самоуверенность и дружески покровительственную манеру в обращении со старшими друзьями дома. В общем, надо признаться, он в это время довольно-таки несносен.

Впрочем, так продолжается недолго. Вскоре он влюбляется, и это сбивает с него спесь. Я замечаю, что башмаки его намного уменьшились в размерах, а волосы причесаны самым необычайным и восхитительным образом. Он запоем читает стихи и держит в своей комнате словарь рифм. Каждое утро Эмили Джейн находит на полу клочки разорванной бумаги и читает «о жестоких сердцах и любовных слезах», «дивных очах и лунных ночах» и еще многое в том же духе на мотив старой, избитой песни, которую юноши так любят петь, а девушки слушать, хотя они и вскидывают при этом свою хорошенькую головку, делая вид, что ничего не слышат.

Однако развитие романа проходит как будто не очень гладко, потому что он, бедняга, совершает прогулок больше и спит меньше, чем это ему полезно; и, глядя на его лицо, думаешь о чем угодно, только не о свадебных колоколах и безграничном блаженстве, которое должно затем последовать.

И здесь он покидает меня. Маленькая мальчишеская фигурка, которая все росла, по мере того как мы шли рядом, исчезает.

Я один, и дорога передо мной темна. Я спотыкаюсь, я не знаю, куда идти, ибо путь никуда не ведет и нет впереди огня.

Но вот наступает утро, и я обнаруживаю, что снова стал самим собой.

1886