О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания
Шрифт:
— Тебе, Нестеров, надо быть головой не здесь, а в Москве!
По сохранившемуся портрету дед был с виду похож на администраторов того времени. Изображен в мундире с шитым воротником, с двумя золотыми медалями. Он имел звание «Степенного гражданина». Очень любил общество, у него, по словам отца и тетки, давались домашние спектакли, и в нашей семье долго сохранялась афиша такого спектакля, напечатанная на белом атласе. Шел «Ревизор». Среди действующих лиц были дядя мой Александр Иванович (Городничий) и мой отец (Бобчинский).
Дед не был купцом по призванию, как и ни один из его сыновей. Умер он в 1848 году от
Судьба его была печальна. В те времена, как и поздней на Урале, на заводах бывали беспорядки. И вот после таких беспорядков в Уфимскую тюрьму была доставлена партия провинившихся рабочих. Каким-то путем они установили связь с моим дядей Александром Ивановичем, и он взялся доставить их прошение на высочайшее имя. Подошла Нижегородская ярмарка, и дядя был отправлен туда дедом по торговым делам. Кончил их и, вместо поездки домой в Уфу, махнул в Петербург. Остановился на постоялом дворе, узнал, где и как можно передать Государю свою бумагу, и, так как ему посоветовали это сделать через Наследника Александра Николаевича — будущего императора Александра II, то дядя и решил увидеть его.
Тогда времена были простые. Высочайшие особы держали себя не так, как позднее, гуляли по улицам, в садах, и дядя задумал подать свою челобитную Наследнику в Летнем саду, где тот имел обыкновение прогуливаться в известные часы. Ему очень посчастливилось. Действительно, Наследника он увидал гуляющим на одной из дорожек сада — приблизился к нему и, опустившись на колени, подал челобитную с объяснением содержимого в ней. Был милостиво выслушан и отпущен обнадеженным. Счастливый вернулся на постоялый двор, но в ту же ночь был взят, заключен в тюрьму и с фельдъегерями выслан в места отдаленные…
Очевидно, Наследник в тот же день представил челобитную Императору Николаю Павловичу, а тот взглянул на дело по-своему. Остальное произошло, как по щучьему велению.
Дядю Александра Ивановича я помню хорошо. Он жил у нас в доме после ссылки уже стариком. Все пережитое наложило след на его здоровье, психически он не был в порядке.
Внешне он в те дни напоминал мне собой художника Н. Н. Ге. Те же манеры, та же голова с длинными косматыми волосами, даже пальто, вместо пиджака, точь-в-точь, как у Ге в последние годы его жизни. Его героем в то время был Гарибальди, личными врагами — Бисмарк и Папа Пий IX. Жестоко им доставалось от старого «революционера».
Дядя и стариком любил играть на скрипке, для чего уходил летом в сад. Зимой любил баню и после полка любил выбежать на мороз, окунуться в сугроб и затем — опять на полок… И это тогда, когда ему было уже за семьдесят. Умер он глубоким стариком в Уфе же.
Дядя — Константин Иванович — был врач-самоучка.
Из теток — Елизавета Ивановна Кабанова отличалась, как и дядя Александр Иванович, либеральными симпатиями. Тетка — Анна Ивановна Ячменева, напротив, была консервативна. В молодости она хорошо рисовала акварелью, и для меня было большой радостью иметь ее рисунок. Особенно я помню один — «Маргарита за прялкой». Там, мне казалось, как живой,
Деда — Михаила Михайловича Ростовцева — я не помню. Знаю от матери, что Ростовцевы приехали в Стерлитамак из Ельца, где дед вел большую торговлю хлебом, кажется, у него были большие гурты овец. Он был с хорошими средствами. Был мягкого характера и, видимо, очень добрый. Вот и все, что я знаю о нем. (О бабушках я ничего не помню, они умерли задолго до моего рождения.)
У деда Михаила Михайловича было три сына и три дочери. Старший — Иван Михайлович — бывал у нас, когда приезжал из Стерлитамака. Он был неприветливый, говорят, любил больше меры деньги.
Второй — Андрей Михайлович — жил на мельнице, и я его не помню, а третий — самый младший, очень добродушный, безалаберный, с большими странностями, богатый, женатый на красавице из дворянок, к концу жизни все спустил, и если и не нуждался, то должен был сильно себя сократить.
Ни один из дядей Ростовцевых никакими дарованиями себя не проявлял.
Из дочерей деда Михаила Михайловича старшая — Евпраксия Михайловна — была неизреченно добрая и глубоко несчастная. Я знал ее старушкой и очень любил. Ее время от времени привозили к нам погостить. Она одна из первых видела и по-своему оценила мои живописные способности. Про «Пустынника» она, увидев его, сказала мне: «Старичок-то твой, Минечка, как живой!», и это ему, моему «Пустыннику», было как бы благим напутствием.
Вторая дочь Михаила Михайловича была моя мать — Мария Михайловна, а третья — Александра Михайловна — наиболее, так сказать, культурная из всех сестер. Александра Михайловна была очень хорошим, умным человеком. Она была замужем за неким Ивановым, человеком редких нравственных правил. Он из небольших почтовых чиновников дослужился до начальника почтового округа, до чина тайного советника и своей справедливостью, благородством и доступностью снискал от подчиненных, особенно от низших служащих, совершенно исключительную любовь. Это был один из прекраснейших и самых почтенных людей, каких я знал. Он был красив, скромен и ясен особой ясностью справедливо и честно прожитой жизни.
Годы учения
В реальном училище Воскресенского
Отец должен был ехать на Нижегородскую ярмарку, с ним ехала и мать, чтобы самой все видеть, чтобы отдалить момент расставания со своим «ненаглядным». Мне было двенадцать лет. Время отъезда приближалось. Чтобы скрасить разлуку с домом, с Уфой, со всем, что было мило и любезно, меня утешали тем, что в Техническом училище какой-то необыкновенный мундир, если не с эполетами, то с золотыми петлицами, и еще что-то. Но, конечно, горе мое было неутешно.
И вот настал день отъезда. Помолились Богу, поплакали и отправились на пристань, на пароход. По Белой, Каме, Волге ехали до Нижнего. Мать все время была особенно нежна со мной. С каждым днем приближался час разлуки.
В Нижнем, на ярмарке. Главный дом, пестрая толпа, великолепные магазины, вывески, украшенные орлами, медалями. Все эти «Асафы Барановы», «Сосипатровы-Сидоровы с сыновьями», «Викулы, Саввы и другие Морозовы» — все это поражало детское воображение, заставляло временно забыть предстоящую в Москве разлуку.