О проблемах языка и мышления
Шрифт:
(К. Маркс. Письмо Ф. Энгельсу 2/VI 1853 г. – Там же, 488 // 28, 213.)
Раз я уже все равно на несколько недель застрял в этих восточных делах, то я воспользовался случаем, чтобы изучить персидский язык.
От арабского языка меня отпугивает, с одной стороны, мое прирожденное отвращение к семитским языкам, а с другой стороны – невозможность достигнуть без большой потери времени сколько-нибудь заметных успехов в языке, который так богат, имеет 4.000 корней и охватывает в своем развитии 2.000 – 3.000 лет.
Зато персидский язык не язык, а настоящая
Впрочем, довольно приятно читать старого забулдыгу Гафиза в оригинале, язык которого довольно звучен, и старый сэр Вильям Джонс охотно пользуется персидскими скабрезностями для примеров в своей грамматике, переводя их затем в своих Commentariis poeseos asiaticae [комментариях к азиатской поэзии] греческими стихами, ибо они и по латыни кажутся еще слишком неприличными. Эти «Комментарии» (Соч. Джонса, II том, de poesi erotica [об эротической поэзии]) тебя, наверное, очень позабавят. Зато персидская проза убийственна. Напр.: «Ranz^at-us-saf^a» благородного Мирхонда, излагающего персидский героический эпос очень образным, но совершенно бессодержательным языком.
Об Александре Великом он рассказывает следующее: имя Искандер значит на языке ионийцев Акшид рус (так же как имя Искандер происходит от Александра), т.е. «филусуф», что происходит от фила – любовь и суфа – мудрость, так что Искандер обозначает: друг мудрости. – Об одном короле retired [ушедшем в отставку] он пишет: он ударил в барабан отставки «палочкой ухода от дел», как это придется сделать и p`ere [папаше] Виллиху, если он еще больше увлечется литературной борьбой. Того Виллиха постигнет участь короля Афразиаба Туранского, которого покинули его войска и про которого Мирхонд пишет: «он кусал себе ногти ужаса зубами отчаяния, пока из пальцев стыда не брызнула кровь убитого сознания».
(Ф. Энгельс. Письмо К. Марксу 6/VI 1853 г. – Там же, 495 – 496 // 28, 222 – 223.)
В свободные часы я занимаюсь языком. Начал с Кальдерона, с «Magico prodigioso» католического Фауста… horribile dictu [страшно сказать] – прочел по-испански то, что читать по-французски было бы невозможно, – «Атала» и «Рене» Шатобриана и кое-что Бернардена де-Сен-Пьера. Теперь читаю Дон Кихота. Нахожу, что при занятии испанским языком приходится в начале чаще прибегать к словарю, чем при занятиях итальянским.
(К. Маркс. Письмо Ф. Энгельсу 3/V 1854 г. – Там же, XXII, 29 – 30 // 28, 300.)
Английский язык – «жалок» – совершенно романизирован. На это ему [речь идет об Э. Бауэре. Ред.] в утешение я сказал, что голландцы и датчане говорят то же самое о немецком языке и что «исландцы» – единственные истинные германцы, не
Старый холостяк занимался много языками. Он говорит по-польски и потому объявляет польский язык «самым красивым». Изучал языки он, по-видимому, совершенно не критически. Считает, например, Добровского гораздо «более выдающимся», чем Гримма, и называет его отцом сравнительного языкознания. Он дал также полякам в Берлине уверить себя, будто старик Лелевель в своем последнем сочинении опроверг гриммовскую историю немецкого языка.
Кстати! Он рассказывал, что в Германии появился объемистый том (немецкого автора), направленный против гриммовского словаря. Весь том состоит из указания промахов, найденных у Гримма.
(К. Маркс. Письмо Ф. Энгельсу 14/XII 1855 г. – Там же, 107 // 28, 389.)
Из трех книг, которые ты требовал, у Норгэта и Вильямса не оказалось на складе ни одной. Я заказал «Слово о полку Игореве», о двух же других хочу предварительно поговорить с тобой.
«Slavin» Добровского, издание Ганки, отнюдь не соответствует ожиданиям, вызываемым заглавием. Книга распадается на две части, если не по расположению материала, то по содержанию, а именно: 1) мелкие статьи о славянском языкознании, после новейших исследований представляющие собой в лучшем случае антикварный интерес (например, отрывок из Нового завета вендов, словенское склонение, о словенском переводе Ветхого завета и т.д.); 2) лишенная всякого полемического остроумия попытка выставить в выгодном свете характер славянских народов. Достигается это выдержками из различных произведений, преимущественно немецких. Вот список этих статей, составляющих остов книги.
(К. Маркс. Письмо Ф. Энгельсу от 29/II 1856 г. – Там же, стр. 119 // 29, 12 – 13.)
Добровский пишет дубовато-добродушным и наивным стилем, проявляет величайшую любезность по отношению к своим «покойным» или еще живущим немецким коллегам. Единственно, что мне показалось в «Slavin» интересным, – это несколько мест, где он прямо признает, что отцами славянской историографии и языкознания были немцы.
(Там же, 120 // 29, 13.)
На следующей неделе я внимательно просмотрю Геффтера. Если там имеется материал, я закажу его. Весьма жалкая книга Эйхгофа «Histoire de la langue et de la litt'erature des Slaves» [История славянского языка и литературы. Ред.] Париж, 1839. Кроме грамматической части, о которой я судить не могу (хотя мне кажется странным, что литовцы и латыши объявляются славянами; разве это не бессмыслица?), остальное, большею частью, плагиат из Шафарика. Он приводит также примеры славянской национальной поэзии в подлинниках наряду с французским переводом. У него же я нашел и «Слово о полку Игореве». Смысл поэмы – призыв русских князей к единению как раз перед нашествием монголов. Замечательно одно место в стихотворении «Voici les jolies filles des Gots entonnent leurs chants au bord de la Mer Noire» [Вот прекрасные готские девы затягивают свои песни на берегу Черного моря. Ред.]. Выходит, что геты или готы праздновали победу тюркских половцев над русскими. Вся песнь носит христиански-героический характер, хотя языческие элементы выступают еще весьма заметно.