О своих рассказах
Шрифт:
Сюжеты трех других рассказов в этом томе были мне сообщены, моя роль сводилась только к тому, чтобы сделать изложение правдоподобным, связным и драматичным. Я имею в виду рассказы "Записка", "Следы в джунглях" и "Сумка для книг". Остальные выдуманы, подсказаны, как я продемонстрировал на примере "Дождя", встречей с какими-то людьми, которые либо сами по себе, либо тем, что я о них узнал, натолкнули меня на соответствующий замысел. И это подводит меня к вопросу, который касается писателей, но всегда доставлял беспокойство читающей публике. Речь идет о материале, лежащем в основе литературного произведения. Некоторые авторы утверждают, что их персонажи вообще не имеют никаких реальных прототипов. Думаю, что они ошибаются. Просто они не дают себе труда внимательно рассмотреть свои запасы воспоминаний и впечатлений, послужившие материалом для создания литературных образов, рожденных, как им кажется, исключительно их фантазией. А если бы присмотрелись получше, наверняка нашли бы какого-нибудь знакомого, или встречного, или несколько знакомых и встречных, память о которых послужила им отправной точкой при сочинении того или иного персонажа - если, конечно, он не взят из прочитанной книги, что тоже случается достаточно часто. Великие писатели прошлого не делали секрета из того, что их персонажи списаны с реальных людей. Известно, например, что почтенный сэр Вальтер Скотт, человек высочайших принципов, писал собственного отца сначала в резких тонах, а с течением времени все снисходительнее и миролюбивее. Анри Бейль на полях одного из своих романов перечислил фамилии людей, которые послужили прототипами для его героев. А вот слова Тургенева: "Что до меня, то я, должен признаться, никогда .даже и не пробовал придумать характер, если в моем распоряжении не было для начала живого человека, в котором гармонично соединялись нужные мне черты. Мне необходима твердая почва под ногами". То же самое и с Флобером. Что Диккенс беззастенчиво употреблял в дело своих родных и близких - общеизвестный факт. А прочтя "Дневники" Жюля Ренара[3], очень полезную книгу для желающих ознакомиться с тайнами писательской работы, вы сможете убедиться, как тщательно, с мельчайшими подробностями он записывал привычки, манеру речи, внешность своих знакомых. Потом, взявшись писать роман, он воспользовался этим кладезем накопленных сведений. В записных книжках Чехова имеются строки, явно предназначенные для будущего использования, а в воспоминаниях его друзей часто упоминаются люди, послужившие прототипами тех или иных его персонажей. Так что, похоже, явление это широко распространенное. Я бы даже сказал, что иначе и быть не может. Преимущества такого способа работы очевидны. Гораздо проще создать узнаваемый образ, наделенный определенной индивидуальностью, имея живую модель. Воображение не может творить в пустоте. Оно отталкивается от реальности. Если творческие способности писателя возбуждены какой-то характерной особенностью человека (быть может, характерной только в глазах писателя), а он попытается изобразить этого человека иначе, чем его видит, получится фальшь. Человек - это некое единство, и если, желая отвести читателям глаза, вы сделаете, скажем, низкорослого высоким (как будто бы рост не влияет на характер) или придадите ему черты раздражительности, тогда как в нем заметны признаки ровного нрава, нарушится "гармония достоверности", как удачно сказал однажды Балтасар Грациан[4]. Все это просто и ясно, проблема только в том, что задеваются чувства. Писателю приходится считаться с тщеславием человеческого рода, с его склонностью к злорадству, этим самым позорным и низким пороком. Люди с радостью узнают в литературном герое своего знакомого, автор, может быть, его и в глаза-то никогда не видел, а они непременно побегут к нему с книжкой, особенно если изображение нелестно. Бывает, что кто-то угадал в рассказе какую-нибудь свою черту или узнал описание дома, в котором живет, и уже возомнил, что герой рассказа - это он. Так, например, резидента в рассказе "На окраине империи" я списал с британского консула в Испании, которого знал когда-то и которого давно уже не было на свете, но все равно мне стало известно, что резидент в Сараваке, только потому что именно там было место действия моего рассказа, вознегодовал, углядев в моем герое свой портрет. А ведь между этими двумя людьми не было ничего общего. Давать точный портрет никто из писателей не стремится. Втискивать в произведение, созданное фантазией, выписанного черточка в черточку живого человека - крайне неразумное занятие. Оно смещает все акценты, и, как ни странно, в результате фальшивыми кажутся не другие персонажи, а именно этот, взятый из жизни. В него невозможно поверить. Недаром ни один из писателей, привлеченный своеобразной и яркой фигурой недавно скончавшегося лорда Нортклифа, не сумел изобразить его хоть сколько-нибудь убедительно. Образец, с которого пишет писатель, подается сквозь призму его творческого темперамента, и если это писатель мало-мальски оригинальный, его видение может быть совсем не похоже на реальность. Высокого человека он может увидеть приземистым, щедрого - жадным. Но повторяю, если автор видит человека высоким, значит, высоким ему и быть, и никак не иначе. Писатель берет от реального человека только те черты, которые ему нужны, и использует как крючок, чтобы зацепиться своей фантазией. Для достижения намеченной цели, то есть той самой "гармонии достоверности", столь редко встречающейся в жизни, писатель примысливает герою черты, которых недостает прототипу, делает его более гармоничным, более реальным, если угодно. Образ, созданный работой воображения на фундаменте факта, принадлежит к искусству, а жизнь, как она нам известна, служит тут лишь сырым материалом. Как ни странно, но обычно, упрекая авторов за то, что они изобразили того или иного реального человека, обращают внимание, главным образом, на его отрицательные свойства. Если ваш герой хорошо относится к матери, но бьет жену, подымается крик: "Ах, ведь это Браун, как несправедливо говорить про него, что он бьет жену!" И никто не подумает, что, может быть, тут изображен вовсе не Браун, а Джонс, всем известный как самый ласковый сын. Очевидно, мы узнаем людей по их недостаткам, а не по достоинствам. Я уже писал, что не обмолвился ни единым словом с мисс Томпсон из "Дождя". А образ получился, по мнению читающей публики, достаточно живой. Как представитель многочисленной писательской братии, пользующейся широко распространенными приемами, я позволю себе привести еще один пример из своей рабочей практики. Однажды я был приглашен на обед, где меня должны были познакомить с мужем и женой, о которых мне сообщили только то, что читатель прочтет ниже. Фамилии их мне не назвали, и, встретив на улице, я бы их даже и не узнал. А записал я про них следующее: "Толстый, важный седой господин лет пятидесяти, на носу пенсне, щеки румяные, глаза голубые и коротко подстриженные седые усы. Говорит самоуверенно. Он - резидент в отдаленном районе и преисполнен сознанием важности своей миссии. Презирает тех, кто разложился под воздействием климата и среды. Много ездил во время отпусков, хорошо знает Яву, Филиппины, побережье Китая и Малайский полуостров. Британец до мозга костей и большой патриот. Занимается спортом. Раньше много пил, брал с собой в постель бутылку виски. Жена отучила его от всего этого, теперь он пьет одну воду. Это маленькая, невидная женщина, худая, остролицая, с увядшими щеками и плоской грудью. Одевается очень плохо. Полна английских предрассудков. У нее в роду мужчины всегда служили во второразрядных полках. Не считая того, что она излечила мужа от пьянства, совершенно незначительна и бесцветна". Основываясь на этом материале, я сочинил рассказ "За час до файвоклока". И, на мой взгляд, ни один справедливый человек не скажет, что у этой четы есть основание для недовольства. Что правда, то правда, если бы я с ними не познакомился, этот рассказ никогда не был бы написан, но всякий, кто возьмет на себя труд его прочитать, может убедиться сам, какую незначительную роль в рассказе играет деталь, послужившая мне отправной точкой (бутылка в постели), насколько отличными от первоначального наброска получились у меня оба главных персонажа.
"Критики похожи на слепней, которые мешают лошади пахать землю, - писал Чехов.
– Я двадцать пять лет читаю критику на мои рассказы, а ни одного ценного указания не помню, ни одного доброго совета не слышал. Только однажды Скабичевский произвел на меня впечатление, он написал, что я умру в пьяном виде под забором". Двадцать пять лет Чехов занимался литературным трудом и все это время терпел одни только нападки. Не знаю, конечно, может быть, современные критики не столь кровожадны, но должен признать, что рассказы, собранные в этом томе, когда я впервые публиковал их в каком-нибудь сборнике, встречали в общем и целом положительную оценку. Впрочем, один эпитет, которым их часто награждали критики, вызывает у меня недоумение: утверждают, что они написаны "мастерски". На первый взгляд это можно счесть за похвалу, действительно, делать что-либо мастерски гораздо лучше, чем делать это плохо, неумело. Однако в данном случае слово употребляется в пренебрежительном смысле, и я, всегда готовый учиться и по возможности совершенствоваться в своем деле, стал задумываться: что именно имеют в виду критики, прилагая ко мне это определение? Конечно, нравиться всем невозможно, литературное произведение всегда личное, всегда самораскрытие, оно, естественно, должно отталкивать людей противоположного склада. Этим незачем смущаться. Но когда самые разные люди находят в твоей работе некое непривлекательное для большинства качество, тут, пожалуй, призадумаешься и попробуешь разобраться. Очевидно, у моих рассказов есть свойство, которое многим не по вкусу, и этим сомнительно-похвальным словом критики и выражают свое к ним отрицательное отношение. По-видимому, это неприятное для многих свойство - формальная законченность. Отваживаюсь на такое предположение (быть может, льстя самому себе) на том основании, что во Франции никто меня за "мастерское письмо" не упрекал. там мои рассказы и у публики, и у критиков пользуются гораздо большим успехом, чем в Англии. Французы с их склонностью к классицизму и порядку требуют от искусства четкости формы, их раздражает произведение, в котором остались неподвязанные концы, темы начаты, но не доведены до разрешения, а развязка угадывается заранее, но так и не наступает. Англичанам же четкость всегда была слегка антипатична. Наши великие романы бесформенны, и это отнюдь не отталкивает читателей, наоборот, привлекает, дарит им чувство надежности, основательности. Вот она жизнь, как мы ее знаем, думают они, случайная, необязательная, непоследовательная, и можно выкинуть из головы тревожную мысль о том, что дважды два - четыре. Если мое предположение верно, тут я ничего не могу поделать, остается смириться и до конца дней носить ярлык автора, пишущего мастерски. Потому что я лично всегда имел в искусстве пристрастие к порядку и закону. Мне нравится, чтобы в рассказе сходились все концы с концами. Всерьез писать рассказы я взялся только после того, как накопил немалый опыт драматурга, и этот опыт научил меня отбрасывать все, что не служит драматизации повествования. Научил писать так, чтобы одно событие вытекало из другого и все сходилось, в конце концов, к задуманной развязке. Я хорошо понимаю, что у этого метода есть свои недостатки. Он придает причинно-следственным связям излишнюю, порой неестественную плотность. На самом деле в жизни отнюдь не так все подогнано одно к другому. В жизни сюжеты расползаются в разные стороны, они начинаются ни с чего и не сходятся к концу в одну точку. Это, по-видимому, и имел в виду Чехов, когда писал, что в рассказе не должно быть ни конца, ни начала. Если персонаж ведет себя исключительно в строгом соответствии с характером, если события складываются по удачному стечению обстоятельств именно так, как требуется, от этого иногда, бесспорно, создается ощущение как бы нехватки воздуха. Но дело в том, что автор в таких случаях ставит перед собой цель не только выразить свои впечатления от жизни, но также еще и придать работе завершенность, красоту. И располагает жизненный материал в соответствии с намеченными целями. При этом он следует задуманному плану, что-то опускает по пути, что-то переиначивает, преображает реальность так, как ему нужно, как требует замысел, - и в итоге создает произведение искусства. Может статься, что жизнь ускользает у него между пальцев - в таком случае он потерпел неудачу. Или повествование получится настолько искусственным, что читатель не сможет ему поверить, рассказчик, не внушающий доверия, - это уже не рассказчик. Но если он добьется своего, тогда на какое-то время он заставит вас взглянуть на мир его глазами и подарит вам удовольствие полюбоваться стройным узором, который он начертал поверх хаоса. Но доказывать вам он ничего не пытается. Просто рисует картину и ставит перед вами. Хотите - смотрите, хотите - нет.
II
В эту книгу включены все мои рассказы, не вошедшие в сборник "Восток и Запад". Те были все примерно одинаковой длины и более или менее одного уровня, так что их естественно было объединить под одной обложкой. Рассказы, собранные здесь, в основном гораздо короче. Часть из них написана много лет назад, но есть и более новые. Они печатались сначала в журналах, потом в книгах. Часть из них я, собрав, озаглавил "Космополиты", поскольку эти рассказы увидели свет на страницах журнала "Космополитен", а некоторые из них, если бы не его тогдашний редактор Рэй Лонг, и вообще не были бы написаны.
В 1920 году, в Китае, я записывал все, что казалось мне интересным, думая позднее составить из этих записей связное повествование; однако по возвращении домой перечитал их и понял, что они много потеряют в присущей им живости, если я попробую их обработать. Я отказался от своего намерения и решил издать их в первоначальном виде под заглавием "Китайские тени". Они попались на глаза Рэю Лонгу, и ему пришло в голову представить некоторые из этих записей в виде отдельных рассказов. Два из них, "Тайпан" и "Консул", я включил в настоящий сборник. Ведь действительно, для рассказчика годится всякая встреча с любопытным человеком, и любое происшествие, в глазах других вполне случайное, обретает определенную стройность, когда над ним потрудится творческое воображение.
Читатели не любят, чтобы конец начатого рассказа приходилось разыскивать где-нибудь на странице номер сто с чем-то. Писатели тоже этого не любят, им не хочется прерывать читателя и страшно, а вдруг он поленится и бросит рассказ недочитанным. Но что тут сделаешь? Надо всегда иметь в виду, что журнал обходится издателю дороже, чем приносит денег его продажа, реально он может существовать только за счет объявлений. А объявители надеются, что их рекламу вернее прочтут, если она будет напечатана на одной странице с текстом, который они скромно, и часто ошибочно, считают гораздо более интересным. Поэтому в иллюстрированных периодических изданиях стараются начало рассказа или статьи, вместе с сопровождающим рисунком, помещать на первых страницах, а финал среди объявлений, ближе к концу.
И пусть читатели, равно как и авторы, не ворчат понапрасну. Читатели получают рассказы по дешевке, а авторы - гонорар, который им не могли бы платить, если бы не объявления. Им следует помнить, что они - только приманка. Их предназначение - заполнять пустоту между рекламами и косвенно побуждать читателей к покупке автомобильных запчастей и косметических средств и к поступлению на заочные курсы. По счастью, самим авторам до всего этого дела нет. На взгляд тех, кто платит за объявления (а их взглядами, понятно, пренебрегать не приходится), чем рассказ занятнее, тем лучше. И Рэй Лонг задумал занимать читателей "Космополитена" короткими рассказами таких размеров, чтобы не надо было разыскивать конец, шаря среди объявлений. В результате я получил заказ на полдюжины маленьких очерков, наподобие тех, что были в "Китайских тенях", не длиннее, чем на один разворот, да еще с учетом места для иллюстраций.
Я написал, рассказы понравились, и мне заказали еще. Так я насочинял их довольно много, покуда во мне не возобладала природная словоохотливость, и тогда оказалось, что я не могу больше держаться в оговоренных рамках. Пришлось работу прекратить. Но я многому научился, пока был занят ею, и очень этому рад. Труднее всего мне давалась задача уложить содержание в строго ограниченное количество слов, но так чтобы у читателя не возникало чувства недосказанности. Однако это-то и было интересно. И полезно. Ни одно слово не должно было пропасть даром. Требовалась предельная сжатость. Когда я узнал, как много прилагательных и наречий можно выкинуть безболезненно для содержания и стиля, я сам диву дался. Во фразу часто вставляют слова для равновесия. Теперь я учился достигать равновесия, не прибавляя ни одного слова, которое было бы лишним с точки зрения смысла, и это была хорошая школа.
Конечно, темы приходилось выбирать с большой осмотрительностью, бесполезно было бы браться за сюжет, требующий подробного, медленного развития. От природы я склонен к законченности, поэтому даже на малом пространстве мне нужно было придать рассказу определенную структуру. Бесформенные рассказы не в моем вкусе. Мне мало, когда автор просто излагает голые факты так, как сам их видит (хотя, конечно, они уже получаются не голыми, а одетыми в авторские пристрастия) ; я считаю, что факты надо выстраивать. Разумеется, все эти короткие рассказы представляют собой анекдоты. На мой взгляд, если рассказ занимателен и живо написан, худа от этого быть не может. Анекдот - это фундамент литературы. Порой хлопотливые авторы навязывают литературным произведениям чуждые им цели; но задавленная обскурантизмом, пропагандой или авторскими претензиями литература в конце концов все равно вырывается на волю и становится тем, что она есть: повествованием об интересных происшествиях.
В предисловии к "Востоку и Западу" я написал в общем-то все, что могу сказать о рассказе как о жанре литературы. Добавить к этому мне нечего. За свою жизнь я сочинил чуть не сотню рассказов и убедился в одном: удастся твой замысел или не удастся, получится рассказ или нет - это вопрос, главным образом, везения. Сюжетов кругом, на каждом углу, случается сколько угодно, только подхватывай, но вот чтобы автор оказался на месте и успел подхватить, а не загляделся в витрину и прошел мимо, - это дело случая. Плохо также, если он возьмется писать прежде времени, не доглядев до конца, или, наоборот, слишком долго будет обдумывать, и сюжет потеряет свежесть. И наконец, точка зрения, с которой он ведет рассказ, может быть выигрышной, а может и неудачной. Только при редком счастливом стечении обстоятельств автору случается, напав на подходящий сюжет, приступить к работе именно тогда, когда замысел достаточно созрел, и выжать из сюжета все, что в нем потенциально заложено. И тогда получится рассказ, в своем роде совершенный. Но совершенство достигается редко. Думаю, что всех рассказов, хотя бы отдаленно к нему приближающихся, едва ли наберется на томик скромных размеров. Так что пусть читатель будет доволен, если предлагаемый ему сборник выдержан на определенном уровне мастерства и если чтение позабавило его, заинтересовало и растрогало.
Все написанные мною рассказы, кроме одного, были опубликованы в журналах. Исключение - рассказ под заглавием "Сумка для книг". Когда я отослал его Рэю Лонгу, он написал мне в ответ, скорее сокрушенно, чем сердито, что он и так позволял мне больше, чем другим авторам, но на инцест отважиться не может. И я его не виню. Позднее он этот рассказ опубликовал в сборнике самых лучших, на мой взгляд, рассказов, которые прошли через его руки за время долгой работы редактором "Космополитена". Признавая, что мои рассказы публиковались в журналах, я рискую, как я понимаю, вызвать презрение критиков, ибо назвать рассказ журнальным - значит обругать его. Но критики неправы. Они неглубоко смотрят, и к тому же плохо знают историю литературы. Ведь с тех пор, как стали популярными журнальные публикации, писатели пользуются ими как удобным способом выхода к читателю. Все наиболее видные авторы рассказов печатались в журналах - Бальзак, Флобер и Мопассан, Чехов, Генри Джеймс, Киплинг. Думаю, я не ошибусь, если скажу, что не публиковались в периодике только те рассказы, которые были отвергнуты редакторами. Поэтому пренебрегать рассказом за то, что он напечатан в журнале, нелепо. Правда, журналы печатают немало плохих рассказов, но ведь плохих рассказов и пишется больше, чем хороших, и редактор даже самого что ни на есть изысканного литературного ежемесячника бывает вынужден принять неважный рассказ, когда нет ничего лучше. Редакторы некоторых популярных журналов имеют очень определенные представления о том, какие именно рассказы нужны их подписчикам, и этими своими требованиями никогда не поступаются; они находят авторов, пишущих так, как им надо, и подчас достаточно ловко. Так создаются штампованные произведения, заработавшие журнальному рассказу худую славу. Но ведь никто не обязан читать такие поделки. А некоторым они нравятся, они позволяют хотя бы на миг, в мечтах, прикоснуться к красивой жизни и романтическим приключениям, которых им так не хватает в однообразном быту.