"О вы, джентльмены Англии!"

Мы несправедливо обвиняем Природу в том, что она никогда еще не создавала совершенного человека. Мистер Гарольд Формби-Пэтт не разделял этого мнения. Если он и не был совершенством, то, во всяком случае, считал себя таковым. С тех пор как он стал взрослым, ему не в чем было упрекнуть себя — по крайней мере, он не находил для этого никаких оснований. Просто поразительно, в каком согласии с самим собой жил этот человек! Завидный удел — никогда не знать сомнений в себе и не испытывать чувства унижения, хотя бы в тебе сомневались или тебя презирали другие, не знать бессонных ночей, спать до утра сном праведника,

заслужившего отдых. Подумать только: ведь он носил фамилию Формби, он происходил от тех известных Формби, лучших из лучших, родился в их прекрасном старом доме (кстати, доставшемся им очень дешево!). Мало того, он был еще в родстве с Пэттами, а всем известно, что прадед Пэттов был лично знаком с Пальмерстоном. [2] С пророческой верой в будущее родители нашего героя нарекли его Гарольдом в честь знаменитого дяди Гарольда, который был тори, чемпион биллиарда и крикета и участник похода Робертса [3] в Симлу. [4] Правда, этот столп Империи, к сожалению, умер несостоятельным должником: разорила его страсть к бегам и к молоденьким официанткам из кафе. Он был великим знатоком и ценителем всех статей отечественных рысаков и вышеуказанных девиц.

Уже в детстве юный Гарольд понимал, каковы преимущества знатного имени и какую ответственность оно налагает. Это имя, свидетельство благородной крови и прекрасного воспитания, было начертано старательным каллиграфическим почерком на всех школьных учебниках Гарольда:

И наш герой пришел в ярость, когда один дрянной мальчишка переделал последнюю строку этой надписи, заменив слово «мир» двумя: «мировой осел».

Какое хамство! Гарольду было очень неловко, когда классный наставник увидел на его учебнике эту надпись.

Как это ни странно, капризная Фортуна и тут сыграла одну из своих презренных шуток, отказав в своих милостях достойному отпрыску столь славного рода: семья Формби-Пэтт очень нуждалась, и главе ее приходилось из кожи лезть, чтобы поддерживать некоторое показное благополучие. Он вынужден был даже отказаться от выездов в знатной компании на охоту и развлекаться одним только гольфом. Гарольда, конечно, отдали в Олдмиксонскую школу (попасть в нее могли только те, чьи отцы учились здесь), но по окончании ее у него не было возможности продолжать ученье в столь же привилегированном колледже. В девятнадцать лет — подумать только, ведь он был еще ребенком! — пришлось Гарольду ради куска хлеба поступить на службу в Сити. И в двадцать шесть он все еще работал там, успев к этому времени сделать поразительную глупость — обзавестись женой и ребенком.

Место в Сити нашел для Гарольда один старый приятель великого дяди Гарольда — это было что-то вроде должности агента в биржевой конторе, где занимались нелегальными спекуляциями. Семь лет спустя, когда он во всем величии появился на нашем горизонте, он все еще оставался агентом, но был уже на виду. Такой козырь, как благородное происхождение да и тысчонка-другая, полученные старым Формби-Пэттом под закладную, избавили Гарольда от позорной необходимости быть простым служащим. В конторе он занимал несколько неопределенное положение: он не состоял пайщиком, не был обыкновенным клерком, но, строго говоря, не был и настоящим маклером. Он исполнял в некотором роде роль Сирены или, вернее, охотника за «простаками». Его обязанность состояла в том, чтобы находить людей, у которых денег больше, чем ума, а жадность преобладает над здравым смыслом, и соблазнять их всякими выгодными приобретениями, навязывая им то, что контора жаждала сбыть с рук. Коммерческая сторона дела почти не касалась Гарольда, ему нужно было только знать каталоги фирмы как свои пять пальцев, чтобы, не заглядывая в них, пускать в ход свое красноречие — так действуют великие финансисты. Старый Розенграб, главный пайщик их предприятия, сказал ему однажды:

— Ваше дело, голубчик, находить дураков, мы их будем ощипывать, а добычу поделим.

Гарольд получал небольшое жалованье и комиссионные — десять процентов «добычи». Но столь откровенный цинизм со стороны его шефа показался ему весьма неприличным, граничащим с неслыханной бестактностью. Прискорбная выходка Розенграба сильно шокировала и огорчила Гарольда, и

в тот день он долго обсуждал со своей женой Эстер вопрос, может ли джентльмен продолжать со спокойной совестью работать у людей, которые хотя бы в шутку способны делать заявления столь дурного тона. Эстер была решительно за то, чтобы он, оберегая свою честь, ушел из конторы, но забота о семейном очаге и блеске своего имени крепко приковывала Гарольда к единственной службе, которая могла давать ему такие заработки. Старый Розенграб тут же понял свою ошибку и с этого дня усердно разыгрывал комедию, со священной серьезностью толкуя о величии дела, которому они служат, о доброй старой английской традиции честности, сделавшей лондонское Сити тем, что оно есть. Это успокоило Гарольда. Недаром же в Англии говорится, что честность — лучшая политика! Сознание, что таков девиз твоего родного города и фирмы, которой ты служишь, придает человеку уверенность, что он на правильном пути.

Приятное сознание своей безупречности не мешало Гарольду роптать на жизнь и даже на общество, украшением которого — бесспорным, хотя и неприметным — он являлся.

— Не везет мне. Никогда у меня не было возможности выдвинуться, — постоянно жаловался он жене. И жизнь была тяжкая, ох, какая тяжкая, приходилось пробивать себе дорогу одними мозгами да честностью.

Под «невезением» Гарольд разумел то, что ему к двадцать пятому дню рождения не поднесли хотя бы пятьдесят тысяч фунтов, а жизнь свою считал тяжкой, ибо вынужден был работать. Да и заработки были не такие уж блестящие, даже по понятиям того довоенного времени. И ограниченность его доходов сильно угнетала Гарольда. Эстер — та имела все, чего может пожелать женщина: семейный очаг и ребенка, кучу работы по хозяйству (а при этом широкую возможность развивать свой мозг, изощряясь в экономии) и, наконец, радость каждый вечер встречать вернувшегося с работы идеального супруга. Но при всем том — удивительное дело! — Гарольд замечал в ней какое-то недовольство, даже раздражение. Она жаловалась, что ни с кем не встречается, почти не бывает там, где ей хочется, и когда муж возвращался домой, она встречала его иногда как-то вяло, без всякого воодушевления. Это бывало особенно неприятно Гарольду, когда он приходил из конторы усталый и чем-нибудь расстроенный.

Однажды вечером, когда над городом висел первый настоящий осенний туман, а от Гарольда ускользнул богатый клиент, за которым он усиленно охотился, Гарольд пришел домой очень утомленный и в полном унынии. В подземке яблоку негде было упасть — люди спешили укрыться здесь от тумана, — и Гарольду пришлось всю дорогу ехать стоя, несмотря на его визитку, цилиндр и аккуратнейшим образом свернутый зонт. Огни на станции в этот день горели как-то тускло, дрожащим желтым светом, уличные фонари едва мерцали, и аристократический квартал с шестью теннисными кортами, в котором жил Гарольд, был погружен в темноту, словно какая-нибудь убогая деревушка. Приходилось пробираться ощупью от одного едва мигающего фонаря к другому, и какой-то грубиян чуть не сшиб Гарольда с ног, а вместо того, чтобы извиниться, посоветовал ему «хорошенько протереть свои гляделки».

Туман имел привкус серы и, проникая в легкие, казалось, был полон песка, вызывавшего кашель. Подобрав в темноте с земли свой цилиндр и зонт, Гарольд ощупью убедился, что они покрыты липкой грязью. От раздражения хотелось топать ногами: он поставил себе за правило всегда быть тщательно одетым и не выносил малейшей неопрятности.

Туман, видимо, плохо действовал и на нервы Эстер. В то время, когда ключ Гарольда заскрипел в замке и через секунду последовал неизменный отклик: «А где же мой котеночек?» (это относилось к жене), Эстер лежала в спальне на кровати, чуть не плача от тоски и скуки. Она вскочила, припудрила лицо и сошла вниз в состоянии такой неодолимой апатии, что никак не смогла изобразить веселое оживление и радостно приветствовать мужа. А в доме Формби-Пэтта считалось великим грехом, если Эстер не встречала дорогого супруга счастливой улыбкой, ожидая его в гостиной у пылающего камина, где на решетке уже уютно грелись его домашние туфли.

Гарольд чрезвычайно ценил семейные радости и решительно требовал от своей подруги жизни причитающуюся ему полную меру этих радостей. Чувствуя себя виноватой, Эстер все же довольно храбро вошла в маленькую гостиную, загроможденную ее роялем. Вопреки очевидности, она еще надеялась на чудо: авось Гарольд сегодня отличился даже больше, чем всегда, и пришел домой в прекрасном настроении (что, к слову сказать, бывало очень редко). Но с первого же взгляда ей стало ясно, что она ошиблась. Гарольд стоял у камина, где его, увы, не ждали сегодня нагретые туфли, а за решеткой дымились только что наспех подброшенные уголья, и безмолвно созерцал целую коллекцию дрянных и никому не нужных безделушек, которыми по его настоянию была «украшена» каминная полка. Подстриженные рыжие усики свисали в углах недовольно поджатых губ, глаза были сердито прищурены. Всегда до блеска вычищенные ботинки, гетры и даже брюки с безупречно заглаженными складками были забрызганы грязью.

Когда Эстер вошла, он даже не посмотрел на нее и попробовал уклониться от обычного механического поцелуя, хотя она изо всех сил старалась, чтобы поцелуй на сей раз был не таким механическим. Затем она подала требуемую реплику, столь же неизменную, как его оклик из прихожей: «А где же мой котеночек?»

— Ну, как у тебя прошел день, милый? Надеюсь, ты не очень устал?

Но сегодня Гарольд отступил от повседневной комедии, в которой обязательно соблюдались все формы притворно-сентиментальной нежности, хотя в действительности нежность давно сменилась у Эстер робкой покорностью, а у него — деспотизмом.