Оазис человечности 7280/1. Воспоминания немецкого военнопленного
Шрифт:
И вот в этих немыслимых условиях я впервые испытываю любовь. Любовь к женщине, без которой я не хочу жить. Всем на свете я хотел бы сказать о любви к моей Нине. Кричать, что нет на свете ничего выше любви и что заглушить ее невозможно. Но я ведь должен быть счастлив уже тем, что эта любовь есть, безразлично, при каких обстоятельствах и условиях! Верно, я благодарю Бога за всё это. И уже сейчас страшусь того дня, когда нас освободят из плена, отправят домой, в Германию, и я должен буду расстаться с Ниной.
Сколько раз уже я ломал себе голову над тем, существует ли возможность не расставаться с Ниной, быть с ней вместе до конца наших дней. Я что, хочу остаться здесь
Нет, все это пустые мечты. А вот если бы хоть какая-нибудь возможность для Нины поехать вслед за мной, когда меня отпустят из плена, — вот это было бы самое лучшее. Каждый день буду писать ей длинное любовное письмо, пока она не сойдет с поезда в Эссене и я не обниму ее снова — уже навсегда. Вот это было бы исполнением всех желаний…
А сейчас пора в литейный. Надо постараться объяснить начальнику цеха, что пленные рабочие не виноваты в том, что готового литья не хватает. Карл Гейнц уже ждет. Мысли мои все еще с Ниной, но надо взять себя в руки, собраться для разговора с Владимиром Васильевичем.
Карл Гейнц рассказывает, что уже не раз пытался объяснить начальнику, что литейные формы бракованные, что «править» их подручными средствами бессмысленно. А тому нет дела до пленных, он требует одного — чтобы они всегда выполняли нормы и литейный цех красовался бы на красной доске с перевыполнением плана. А не ходил в отстающих!
Карл Гейнц привел меня в помещение, где хранятся модели для литья. Говорит — если бы он сам не пытался наладить здесь хоть какой-то порядок, отливать корпуса для редукторов давно было бы не на чем. Что очень часто цех не может изготовить нужные изделия, потому что исправление деревянных моделей занимает слишком много времени. Нет нужных инструментов, нет хорошего дерева, иногда исчезает вся модель, топят этим деревом, что ли? Для моделей должен быть специальный склад, как полагается в приличных литейных цехах!
Владимир Васильевич все это знает, но повторяет свое: «Пленные должны работать, а не болтать про модели». И Карл Гейнц уже не решается к нему обращаться, а русскому бригадиру Володе дело есть только до бутылки. А каждому пленному он бы с удовольствием дал под зад…
Что ж, значит, вперед — прямо в пасть льва. Как и вчера, Natschalnik отсутствует. Его секретарь, молодая запуганная женщина, не советует мне искать его там, где он был вчера: «Лучше, приходите через час, я попробую найти его по телефону».
«Знаешь, что? — говорю я Карлу Гейнцу. — Пойду-ка я в мартеновский цех к Ивану Федоровичу. Он хороший, может быть, он поможет нам». Карл Гейнц только качает головой: «А с нашим — ничего не добьешься». И я отправляюсь за добрым советом к Ивану Федоровичу, благо мартеновский отсюда недалеко. Только вошел в цех, как мне навстречу Иван. «Gdje ty tak dolgo byl? — спрашивает он сразу и обнимает меня своими медвежьими ручищами. — Пошли ко мне».
По дороге я рассказал Ивану про трудности с Владимиром Васильевичем. Иван зовет меня с собой в кабинет и бормочет, что «этот сукин сын» допьется когда-нибудь до ручки. Секретарша Лидия, добрый ангел Ивана Федоровича, доложила, кто ему за это время звонил. А Иван берется сразу за телефон и пробует найти где-нибудь Владимира Васильевича. С третьего или четвертого раза это ему удается, и они договариваются — через 15 минут у того в кабинете. И мы сразу отправляемся туда — я хочу успеть показать Ивану до их разговора кучу дефектных моделей, на которых пленные рабочие «должны изготовлять» пригодные литейные формы. И оттуда — в кабинет начальника цеха. И Карла Гейнца, который боится, что Владимир Васильевич вышвырнет нас вон, как только увидит, что мы привели «постороннего, тоже, разумеется, берем с собой.
Но все происходит не так. Начальник цеха даже подал нам руку, это он вообще в первый раз поздоровался с Карлом Гейнцем с тех пор, как тот у него работает! А Иван Федорович начинает излагать дело, очень осторожно. Сначала рассказывает, как хорошо работают у него Plenny. Потом про меня — какое это важное дело: распределить людей, чтобы хорошо организовать работу. Упоминает, что я не раз приходил к нему за советом, вот и теперь…
И тут Владимир Васильевич разражается бранью: столяры в модельном отделении работают плохо, месяцами приходится иметь дело со старыми, а то и совсем негодными моделями. А в негодных формах невозможно изготовить хорошие отливки! Тут я пробую вставить, что раз они в таких условиях выполнить нормы не могут, то и не получают дополнительных 200 граммов хлеба…
Удивительное дело — Владимир Васильевич отвечает, что и ему это не нравится. «Но если мой цех план не выполняет, то хлебную норму срезают без меня, автоматически. Что же я могу поделать?» — «Очень просто, — отвечает Иван. — Достань пригодные модели, и у тебя не будет хлопот с пленными».
Тут Владимир Васильевич стал ругать заводоуправление, но пообещал, что дополнительного пайка, во всяком случае, добьется, мол, в этом можете быть уверены. И вот разговор, от которого мы с Карлом Гейнцем хорошего не ждали, благополучно заканчивается с водкой — чтоб скрепить, как полагается, договоренность. Когда Владимир хочет налить нам с Карлом Гейнцем по второй, мы благодарим и отказываемся. А он даже просит Карла Гейнца докладывать сразу ему, если что не так. А секретарь всегда знает, где его найти, «спросите ее — и все будет в порядке!». И прощается с нами за руку, а Иван Федорович остается у него. Может быть, они хотели еще что-то обсудить. А может, просто допить бутылку.
Карл Гейнц был так удивлен всем происходившим в кабинете начальника цеха, что не произнес за все 20 минут ни слова. И чайный стакан водки под конец — впервые за все пять лет плена! Он поблагодарил и пошел к своим людям — поскорее сообщить им хорошую весть. А я отправился в медпункт — вдруг Нина еще не ушла? И верно — они там пьют чай… И еще тем временем Нина вот что надумала: предупреждать друг друга через Макса и Людмилу, если что-то меняется и следующую встречу надо переносить. Если, например, я не приеду на завод, Аля не может нас принять или Нину послали в другую смену.
Мы нежно прощаемся, Нина еще раз обнимает меня и целует, и я — бегом на станцию, на «поезд домой», в лагерь.
Макс сегодня задержался в кузнице, я сходил за ужином и подсел к нашему дирижеру Манфреду. И вот что от него услышал: «Опять будут отправлять домой — человек двести или триста. Но наверное, только больных и немощных. Нам туда не попасть, мы ведь — «постоянный состав». А я и не знаю, — грустно говорит Манфред, — куда мне ехать, вестей из дому я так и не получал. Если это верно, что вся Силезия отошла теперь к Польше, то и ждать нечего, письма ни туда, ни оттуда не приходят…»