Шрифт:
Иоганн Вольфганг Гете
Об искусстве
(Сборник статей)
В настоящее издание входят произведения "Фауст" (сцены из первой части), "Страдания юного Вертера", "Эгмонт", стихотворения, в которых выражены мысли о человечестве, любви и красоте, природе и искусстве, эстетические и нравственные идеалы поэта, а также статьи Гете об искусстве.
Рассчитано на старшеклассников, студентов вузов и техникумов, преподавателей, широкий круг читателей.
СОДЕРЖАНИЕ
Ко дню Шекспира. Перевод Н.Ман
Литературное санкюлотство. Перевод С.Герье
Из "Шекспир и несть ему конца". Перевод П.Ман
Из "Сербских
Короткие сообщения. Перевод Л.Копелева
Данте. Перевод С.Герье
German romance. Перевод С.Герье
"Faust". Tragedie de Mr. de Goethe. Перевод Л.Копелева
Из "Общих размышлений о мировой литературе". Перевод Л.Копелева
Благожелательный ответ. Перевод Н.Ман
Из "Максимов и рефлексий". Перевод Н.Вильмонта и Н.Ман
КО ДНЮ ШЕКСПИРА
(1771)
Мне думается, это благороднейшее из наших чувств: надежда остаться и тогда, когда судьба, казалось бы, уводит нас назад, ко всеобщему несуществованию. Эта жизнь, милостивые государи, слишком коротка для нашей души; доказательство, что каждый человек, самый малый, равно как и величайший, бесталаннейший и наиболее достойный, скорее устает от чего угодно, чем от жизни, и что никто не достигает цели, к которой он так пламенно стремится; ибо если кому-нибудь и посчастливится на его пути, то в конце концов он все же, часто перед лицом так долго чаянной цели, попадает в яму, бог весть кем вырытую, и считается за ничто.
Считаюсь за ничто? Я? Когда я для себя все, когда я все познаю только через себя! Так восклицает каждый, кто живо себя ощущает и большими шагами шествует по жизни, подготовляясь к бесконечному пути в потустороннем. Разумеется, - каждый по своей мерке. Если один отправляется в дорогу бодрым шагом, то на другом - семимильные сапоги, он обгоняет его, и два шага последнего равняются дневному пути первого. Будь с ним что будет, но и этот ревностный странник останется нашим другом и нашим товарищем даже и тогда, когда мы дивимся гигантским шагам другого, идем по его следам, измеряем его шаги своими.
В путь, милостивые государи. Вид даже одного такого следа делает нашу душу пламенней и возвышенней, чем глазение на тысяченогий королевский поезд.
Мы чтим сегодня память величайшего странника и тем самым воздаем честь и себе. В нас есть ростки тех заслуг, ценить которые мы умеем.
Не ждите, чтобы я написал много и тщательно. Спокойствие не праздничный наряд, да к тому же я до сих пор мало думал о Шекспире; предчувствовал его, иногда ощущал, выше этого я не сумел подняться. Первая же страница Шекспира, которую я прочел, покорила меня на всю жизнь, а одолев первую его вещь, я стоял как слепорожденный, которому чудотворная рука вдруг даровала зрение. Я познавал, я живо чувствовал, что мое существование умножилось на бесконечность; все было мне новым, неведомым; и непривычный свет причинял боль моим глазам. Час за часом я научался видеть, и - благодарение моему познавательному гению - я еще и теперь чувствую, что мне удалось приобрести.
Не колеблясь ни минуты, я отказался от театра, подчиненного правилам. Единство места казалось мне устрашающим, как подземелье, единство действия и времени тяжкими цепями, сковывающими воображение. Я вырвался на свежий воздух и впервые почувствовал, что у меня есть руки и ноги. И теперь, когда я увидел, сколько несправедливостей причинили мне создатели этих правил, сидя в своей дыре, в которой - увы! - пресмыкается еще немало свободных душ, - мое сердце раскололось бы надвое, не объяви я им войны и не пытайся ежедневно разрушать их козни.
Греческий театр, который французы взяли за образец, по своей внутренней и внешней сущности был таков, что скорее маркизу удалось бы подражать Алкивиаду, чем Корнелям уподобиться Софоклу.
Вначале как интермеццо богослужения, затем став торжественной частью политики, трагедия показывала народу великие деяния отцов, чистой простотой совершенства пробуждая в душах величие чувства, ибо и сама была цельной и великой.
И в каких душах!
В греческих! Я не могу объяснить, что это значит, но я чувствую это и, краткости ради, сошлюсь на Гомера, Софокла и Феокрита; они научили меня это чувствовать.
И мне хочется тут же к этому прибавить: "французик, на что тебе греческие доспехи, они слишком тяжелы и велики для тебя".
Поэтому-то все французские трагедии пародируют самих себя.
Сколь чинно там все происходит, как похожи они друг на друга, - словно два сапога, и как скучны к тому же, особенно в четвертом акте, - это известно вам по опыту, милостивые государи, и я не стану об этом распространяться.
Кому, собственно, первому пришла мысль перенести важнейшие государственные дела на театр, я не знаю; здесь для любителей открывается возможность критических исследований. Я сомневаюсь в том, чтобы честь этого открытия принадлежала Шекспиру; достаточно того, что он возвел этот вид драмы в ту степень, которая и поныне кажется высочайшей, ибо так мало глаз достигали ее и, следовательно, трудно надеяться, что кому-нибудь удастся заглянуть еще выше или ее превзойти.
Шекспир, друг мой, если бы ты был среди нас, я мог бы жить только вблизи тебя; и как охотно бы согласился я играть второстепенную роль Пилада, если бы ты был Орестом, куда охотнее, чем почтенную особу верховного жреца в Дельфийском храме.
Я здесь намерен сделать перерыв, милостивые государи, и завтра писать дальше, так как попал в тон, который, быть может, не понравится вам, хотя он непосредственно подсказан мне сердцем.
Шекспировский театр - это чудесный ящик редкостей, в котором мировая история как бы по невидимой нити времени шествует перед нашими глазами. Его планы в обычном смысле слова даже и не планы. Но все его пьесы вращаются вокруг скрытой точки (которую не увидел и не определил еще ни один философ), где вся своеобычность нашего "я" и дерзновенная свобода нашей воли сталкиваются с неизбежным ходом целого. Но наш испорченный вкус так затуманил нам глаза, что мы почти нуждаемся во вторичном рождении, чтобы выбраться из этой темноты.
Все французы и зараженные ими немцы - даже Виланд - при этой оказии, как, впрочем, и при многих других, снискали себе мало чести. Вольтер, сделавший своей профессией чернить величества, и здесь проявил себя подлинным Ферситом. Будь я Улиссом, его спина извивалась бы под моим жезлом.
Для большинства этих господ камнем преткновения служат прежде всего характеры, созданные Шекспиром.
А я восклицаю: природа, природа! Что может быть больше природой, чем люди Шекспира!
И вот они все на меня обрушились!