Обладатель великой нелепости
Шрифт:
Алекс уходит, возвращаются родители с работы, ужин…
Когда все, наконец, укладываются спать, Гера тихонько включает в комнате настольную лампу и достает спрятанный журнал…
…Гере шестнадцать…
Исполнилось на днях. Родители подарили ему конверт с поздравительной открыткой, в которую была вложена денежная купюра на двадцать пять рублей, чтобы он сам решил, какой подарок себе сделать. Впервые в жизни ему дарили деньги.
А сегодня был еще более знаменательный день – он получил паспорт. Правда, это событие было несколько подпорчено недавним посещением фотосалона (но не того, что в 80-ом году), где ему пришлось переступать снова через себя, чтобы смотреть прямо в объектив
…Гера в Риге…
Почти целую неделю комната оставалось пустой. Изредка, чтобы вытереть пыль или полить цветы на подоконнике, заходила мама – всего два раза. Она теперь покрасила волосы из светло-рыжего в темно-каштановый цвет…
Мама старела (наверное, там и потом он даже не будет улавливать разницу), не сильно, но старела, – под глазами уже обозначились очертания темных мешочков, морщин почти не прибавилось, но теперь они стали глубже и заметнее. Пока он так торопил время, мечтая быстрее вырасти и стать взрослым, оно – словно требуя за это платы – было беспощадным к его маме. Двенадцатилетний Гера-в-портрете был еще слишком мал, чтобы выразить словами впервые возникшие у него чувства к времени – а это произошло именно в тот момент – но примерно их можно было сформулировать так: время – самый скупой и неумолимый мытарь, никогда не прощающий долгов. Об отце он пока что не имел почти никакого представления, – в его комнате тот почти никогда не появлялся.
Перед тем, как выйти из комнаты во второй раз, мама бросила на портрет странный пристальный взгляд. Не такой, каким обычно матери смотрят на фотографии своих подросших детей. Она будто пыталась разглядеть что-то за ним, как человек, который внезапно ощущает, что за ним наблюдают.
Потом она вышла из комнаты, но еще до того, как скрыться из виду, ее лицо уже отражало совершенно другие мысли, далекие от портрета сына, сделанного в 80-ом году.
Этот мимолетный взгляд был хорошо знаком Гере-в-портрете, – именно так часто смотрел на него сам взрослеющий Гера, особенно, после минувшего лета. Тогда за одну неделю у него случилось две ярких галлюцинации: обе были связаны с загадочным сухим чудовищем…
Гера-в-портрете еще не понимал, чем вызваны эти кошмарные и невероятно реальные иллюзии. Зато прекрасно знал, что голос в голове взрослеющего Геры, нашептывающий «часть тебя уже знает…» – безотчетно приводил его мысли к этому портрету, словно намекая на какую-то не очень ясную, но существующую связь. Правда, чем бледнее становились воспоминания о той сумасшедшей неделе, и больше проходило времени, тем реже взгляд (тот самый взгляд) Геры останавливался на портрете. А уже перед самой поездкой в Ригу, он часто просто проскальзывал по нему, не задерживаясь.
И вот именно тогда – когда Гера должен был вернуться на следующий день, – комната впервые исчезла.
Нет, она, конечно, никуда не делась, и Гера-в-портрете по-прежнему мог хорошо ее видеть. Но теперь комната как бы отодвинулась на задний план, и одновременно возникло другое место. Комната и это другое место не накладывались одно на другое, как два проецируемых на один экран изображения – они просто существовали отдельно одно от другого. Как два окна на одной стороне дома, но выходящие на разные улицы.
Это было купе железнодорожного пассажирского вагона, в котором Гера возвращался из Риги домой. Но с первого взгляда стало ясно даже двенадцатилетнему мальчику, что вряд ли это было то самое купе, где должен находится Гера. По крайней мере, что это его купе: оно принадлежало проводнику. Заваленное одеялами, с раковиной для мытья стаканов, полками только с одного бока. Да, здесь находилось купе проводника – с небольшим опозданием знающая тишина вновь обволокла его (или то, что здесь им было).
Абсолютно раздетый Гера лежал на нижней полке, а на нем восседала такая же голая женщина – очень высокая и очень мускулистая (как показалось Гере-в-портрете). Прямо на полу возле полки валялась скомканная одежда – его и ее.
Гера-в-портрете и без знающей тишины сразу сообразил, чем они занимаются. У этого было много названий, но двенадцатилетний Гера часто задавался вопросом: почему одни считаются приличными, другие не очень, а третьи можно было произносить вслух только в компании самых близких друзей, – если все они означают одно и то же?
Вначале они оба просто целовались, причем, Гера выглядел со стороны чрезвычайно скованно и неуклюже – как, наверно, выглядят все слишком юные и неопытные любовники. Чего совершенно нельзя было сказать о проводнице. Она при этом старалась быть снисходительной и терпеливой, как с ребенком, делающим первые шаги.
Все произошло неожиданно быстро и просто, он и сам не заметил, как уже оказался голым в ее купе.
Внутренне Гера все еще продолжал переживать ее откровенный вопрос, заданный как бы невзначай, когда он пришел в ее купе за лишней парой кусочков сахара к чаю… а его руки уже пытались совладать с незнакомой системой застежки на ее лифчике. Она оказала: «Парень, мне сдается, ты еще девственник, а-аа?» А когда он оторопел, продолжая тянуть застывшую в воздухе руку к коробке с пакетиками сахара, она рассмеялась, как после удачной шутки. Но вдруг совершенно серьезно добавила: «Мы могли бы это поправить».
Гера неожиданно пришел к выводу, что в настоящей жизни все так и должно происходить.
Когда волна мальчишеского смущения стала уступать место разжигающейся страсти, Гера даже попытался взять инициативу в свои руки.
Но именно тогда и началось для него самое ужасное…
Первый раз она укусила его не сильно. Гера почти не обратил на это внимания. А когда в его голове внезапно забил тревожный колокол, он понял, что происходит что-то не то… и попытался вырваться из-под нее.
Она укусила его снова… снова… и снова. Он задергался уже изо всех сил, но ничего не вышло – проводница оказалась гораздо сильнее. Паук схватил добычу и не собирался выпускать.
Когда он хотел закричать, она просто заткнула ему рот своими скомканными трусиками. И тогда он беззвучно заплакал… Не столько от боли, сколько от унижения и беспомощности. Вскоре вся его грудь покрылась множеством лилово-красных следов от укусов… а у него по-прежнему держалась эрекция и, кажется, становилась даже сильнее.
Для шестнадцатилетнего Геры этот ужас длился невероятно долго. Восседающее на нем чудовище успело несколько раз перевоплотиться: в огромную дикую скачущую обезьяну, потом в голодного вампира, и даже в клыкастого ящера… Но для двенадцатилетнего Геры-в-портрете он длился бы около двух с половиной минут, если бы там существовало время.