Облако, золотая полянка

Соколовский Владимир Григорьевич

— Присаживайтесь.

Сам сел рядом и начал свертывать цигарку. Густой махорочный дым, смешанный с дымом костра, окутал мою голову. Тишина стояла над лесом; пыхал костер, трещали в нем угли, но над всем тем, что находилось вне этой поляны, тишь была прямо-таки мертвая.

Я поднялся и пошел к темнеющим в быстрых сумерках деревьям.

— Далеко не ходи! — послышался сзади голос Григория. — Стреканет какая-нибудь гада.

Старики о чем-то тихо разговаривали. Я смотрел на них и думал: «Почему эти люди, по идее уже переставшие двигаться по своему земному пути, у которых и дел-то на нем: цигарку выкурить, суп сварить, покалякать между собой о всяких глупостях вроде погоды, кажутся мне иногда более значительными, нежели я сам?» И это несмотря на разницу в кругозоре, образовании. Я раньше много сталкивался с пожилыми людьми, но чрезвычайно трудно обычно находил с ними общий язык из-за переполняющей их страсти к поучениям. А Дементьича я полюбил. Он ничему не учит, но пребывание рядом с ним оказалось очень полезным именно в жизненном смысле.

— Гено! Генко-о! — донеслось от костра. Я подошел.

Дементьич сидел один, вид имея весьма

благостный и таинственный.

— Сядь, посиди. Гришка в лес убежал, за травой — он ее в любой темноте чувствует. Подождем его, посидим, потолкуем. Хорошо в лесу ночью! Меня от его огромности всегда в сон клонит, а уснуть боюсь — унесет куда-нибудь, в неведомы края.

— В какие еще края?

— Да это так. Мы, когда ребятишками были, пойдем, бывало, в лес и каждый пень крестим. Только уж потом на него садимся. Потому считалось — не наше это, не людское, а лесное — свои, значит, владельцы имеются: то ли леший, то ли Баба Яга, то ли черт их знает. Сядешь без креста — унесут, и не опомнишься. Сказки, конечно… — Он завозился, повздыхал.

— Григорий-то ваш за травкой, говорите, пошел? — спросил я. — Как бы отравы не принес, потому что какую траву в такой темноте увидишь? И потом, чтобы травы знать, надо иметь фармацевтическое образование. Знахарство есть предрассудок. А кто же он такой, ваш Григорий, как не знахарь?

— Ты-то чего судишь? — забурчал вдруг Дементьич. — Ишь, моду взял — старых людей судить. От горшка два вершка, а туды же.

— Что — неправда, что ли?

— Конечно, неправда.

— Он что, так и живет один? — спросил я.

— Зачем один? Какая в лесу жизнь одному? Есть рядом две живых душонки: курица Марья Голендуха да петух Питирим. Голендуха-то баба спокойная, а Питирим от лесной жизни совсем умом рехнулся: днем спит напропалую, а ночью орет. Чтой-то сегодня не слыхать. Вон Гришка-то обратно ломится.

Правда, затрещали где-то сучья, и к костру вышел Мохов. Постоял, набычившись, сказал: «Та-ак…» — и снова нырнул в темноту. Вернулся с котелком, подвесил и, пока грелась вода, долго смешивал, присев на чурбачок, какие-то травки: иные растирал между ладонями, иные бросал в котел целиком. Наконец вода закипела, от нее пошел душный пар. Плясал огонь, мы сидели вокруг втроем и зачарованно смотрели на беснующуюся в котелке воду. Я тут вспомнил одну пьесу английского драматурга Вильяма Шекспира, которую читал, когда учился в техникуме и занимался самообразованием. Там три ведьмы в кипящем котле при раскатах грома варят какое-то зелье. Они при этом шепчут заклинания и называют компоненты адского напитка. По-моему, в него там входят спина змеи, бедро лягушки, драконий гребешок, волчий зуб, нос турка, тигровая требуха, — не помню точно, что еще. А потом они все поют вместе:

Взвейся ввысь, язык огня!Закипай, варись, стряпня!

У Мохова же выходило неправдоподобно: заклинаний он не кричал, носа турка у него, безусловно, не было — как будто обыкновенный суп в котелке варился, ей-богу. Я, конечно, не отрицаю возможности воздействия народной медицины на организм и даже знаю случай, когда моя мамаша лечила ломоту в пояснице настоем мухомора и говорила, что помогает, Но помилуйте, Олег Платонович, одно дело подвергать воздействию функцию организма, другое — функцию души, что есть любовь. И я спросил Григория:

— Пациенты на ваши изделия жалоб не предъявляют?

— А я им не магазин, — заворчал Мохов, — жалобы на меня предъявлять. Только скажу, не хвастаясь: премного доволен будешь. Еще благодарить прибежишь. Так-ту случай у меня был, — он возвел глаза к небу, — в семьдесят первом году, в июне месяце (я свой учет веду): прибегает ко мне Риголет. Ты его знаешь ли?

Риголета я знаю немножко. Это маленький горбатый мужичок, живет он недалеко от нас и каждое утро возле нашего дома гоняет корову.

— Так вот: выручай, говорит, меня, Григорий. Последняя ты моя инстанция остался. — В чем дело? — спрашиваю. Плачет: выручай, дескать, от черной смерти и одиночества — девка у меня в Москву замуж собралась, за киноартиста. Дак что же, — отвечаю, — в добрый путь! Все равно убивается: ох, задурила моя Анютка! Ведь у нее парень в армии, письма пишет, и специальность у него неплохая: слесарь по металлу; опять же — что с коровой делать, никак мне доить не дается, никого, кроме нее, не признает. А тут связалась она с этим артистом, довела меня до последней точки. Да как, — спрашиваю, — у них грех-то получился? В том-то и дело, что никакого греха не было. Побежала она как-то зимой в кино, воротилась задумчивая. Что, — спрашиваю, — доча, с тобой такое? Вздыхает: больно мне этот артист понравился, который в картине роль колхозного бригадира Василия играл. И все, как не было этого разговора. А вчера подходит ко мне: в Москву, мол, папа, еду. Замуж выхожу. Тут, вишь ты, какая штука-то вышла: она возьми да и пошли тому артисту письмо со своей фотокарточкой на киностудию. Через некоторое время получает ответ. В конверте его фотокарточка, да не просто так, а с надписью: «Милой Ане на добрую память». И подпись. Она как это письмо получила, так и взвилась. Да оно и верно, не шутка: «Милой», — пишет. Небось весь покой растерял, ночи не спит, коль на такие дела решился. И вот, — говорит Риголет, — я теперь к тебе побежал, а она дома чемодан собирает — завтра утренним самолетом в область, а оттуда в Москву, к жениху. Вот что хошь теперь делай, а выручай.

Приготовил это я ему узварчик, и он ушел. Через месяц приходит, благодарит: все, дескать, в порядке. Подействовало зелье. Спасибо, голубчик. И рассказал, что к чему получилось. Попила она, значит, чайку с моим узваром, приезжает в Москву и идет прямо на квартиру к своему суженому. Раньше через киностудию переписка была, а теперь в горсправке адрес узнала, все честь по чести. Открывает женщина, симпатичная такая, красивая даже, наверно, сестра

или другая родственница. Вы к кому? Так, мол, и так, приехала к своему жениху, киноартисту. Тут женщина стала спрашивать подробности, и Анюта обсказала все как есть, показала фотокарточку с надписью. Тогда женщина сказала, что самого жениха дома нет, к сожалению, он теперь на съемках, а потом сразу поедет в театр. Пока Анюта оглядывалась да чемоданишко свой пристраивала, телефон звонит. Женщина трубку подняла, отвечает: тут, мол, к тебе невеста приехала. девушка очень решительная, так что отвертеться и не думай на этот раз. Эти слова Анютке понравились. А еще она, родственница его, сказала, что он как хочет, но лично она уезжает сейчас же на дачу, как человек слабый и нервный. Анюта тоже хотела с ним поговорить, но женщина, когда она пошла к телефону, положила трубку и сказала, что в ближайшее время Федя дома не появится, потому что сейчас же, немедленно, должен вылететь на съемки в горы Памира, а когда явится, она не знает: может, через месяц, может, через год. Сама женщина стала собираться и спросила у Анютки, что та думает делать дальше. Ну, у той ответ ясный: мол, лично она обманывать жениха не собирается, а коли надо, будет ждать его не только год, но и два. Женщина заплакала — верно, умилилась — и ушла. А Анютка осталась. Оно, вишь, зелье-то, не сразу действует. Иной раз месяц, а то и больше ждать приходится. Значит, осталась наша любезная одна в квартире на десятом этаже, в городе Москве. Сидела-сидела — дай, думает, в город выйду, людей посмотрю, себя покажу. Да и галстук какой-нибудь суженому неплохо бы прикупить. В двери-то сунулась — а там запоры чудные, неизвестные, открытию не поддающиеся. Все ногти себе обломала — никак выйти не может. Села и заревела. Есть захотела. Пошла на кухню, нашла там сыру, хлеба да шанежек поела, которые из дому привезла. Ночь настала — спать легла. Да не больно-то уснешь. То из уборной кто-то рыкнет, засвищет, то в умывальной комнате завоет — ой, страхи! На другой день она все запасы поела, на балкон вышла и давай вниз кричать: помогите, люди добрые! А кто услышит, с десятого-то этажа? Голодная спать легла, опять всю ночь глаз не сомкнула. Правда, днем кто-то звонил. Она трубку сняла, говорит: аллё. А оттуда грубый голос: кто у телефона? Она отвечает: Анна. Трубку повесили — спутались, верно. На другой день опять звонят. Она снова: аллё. Кто у телефона? Анна. Снова трубку вешают. Некое время спустя в дверь звонят. Она подошла, кричит: кто там? Из-за двери спрашивают: а вы кто? Отвечает: Анна. Откройте, Анна. Не могу, дескать, открыть, замок какой-то чудной. Слышит — замок щелкнул, заходит мужик. Борода, усы, брови густые, очки темные на глазах, в черном плаще, резиновых сапогах — чистый злодей! Анюта поначалу испугалась: откуда у вас, гражданин, ключ от чужой квартиры? А я, — гудит он густым басом, — есть Федин самый лучший друг. Мы с ним замки вместе покупали, потому и ключи у нас одинаковые. Вот вас, барышня, не знаю. Кто такая будете? Она ему рассказала все честь по чести. Он спрашивает: ну и долго еще здесь жить собираетесь? Не скучно одной-то? Скучно. Но Федю своего буду ждать, хоть до скончания жизни. Вздыхает, достает карты: ну давайте, сыграем, коли вам скучно. В трынку умеете? Ничего, я живо обучу. А деньги-то есть?

Деньги у нее, правда, были маленько. И вот сели играть. И ведь что бы вы думали? — до вечера всю обчистил, до копейки. Обчистил и смеется: ну, что? Все равно будете Федю ждать? Заплакала: все равно буду. Дело ваше, — говорит, — а то, если хотите, я могу на обратный билет дать. Анютка поотказывалась, поотказывалась, потом взяла — на всякий случай. Ушел мужик. Как дверью за собой хлопнул — она и обомлела. Опять одна осталась. Прокуковала ночь-то, голодная. Только под утро задремала, вдруг слышит — кто-то ходит по квартире. Глаза открыла — стоят двое мужчин, с виду рабочие, один с чемоданчиком, другой с хозяйственной сумкой. В комнату заглянули, где она спала, спрашивают: подсоединяться будем, хозяйка? Она с коврика поднимается: не знаю. Сердятся: как не знаете? Третьего дня ключи нам оставляли? Оставляли. А говорите — не знаете. Будем-подсоединять. Пошли на кухню. Возились чего-то там, возились, потом кричат: хозяйка, поди сюда! Заходит, а у них одна бутылка уже пустая, а вторая чуть початая стоит. Мы, — толкуют, — луковицу в холодильнике нашли, так разрешите использовать? Анюта как увидала, что у них на закуску и сало, и колбаса, и хлеба ржаного полбуханки, так глаз отвести не может. Нездоровится, что ли, хозяйка? Может, выпьешь с нами? А что делать? На выпивку хоть и желания нет, но закусить больно хочется. Выпила, значит, поела, смотрит — пошли рабочие. Только она за ними бросилась, раз — опять двери захлопнули. И так, унеси их лешак, сильно стукнули, что звонок как окаянный зазвенел. И звенел он, братцы вы мои, два дня и две ночи, не переставая. К исходу пятых суток собрала она свой чемодан, перекинула на соседний балкон, что перегородкой от ихнего отгорожен был, перелезла туда сама, вошла через открытую балконную дверь в чужую квартиру, прошла перед хозяевами (они как раз телевизор смотрели) и исчезла. А еще через сутки уже и дома была. Вот Риголет радовался! И, веришь, нет, неделю спустя деньги, что в карты проиграла, по почте пришли! Теперь у той Анютки уже трое ребят, а артиста и не вспоминает. Вот. А ты говоришь — зелье не помогает! Разве ж такая настырная девка убежала бы от жениха, хоть тут десять звонков звони?! Нет, братец ты мой, тут узварчик, что ни говори, первую роль сыграл. Мохов замолчал. Я подумал и спросил:

— Почему же вы думаете, что здесь все дело в вашем настое? Ведь и само по себе так могло получиться.

Старики переглянулись и задумались. Качали головами, разводили руками. Наконец Мохов сказал неуверенно:

— Почему не могло? Оно, конечно… Старика выручил Дементьич. Он ткнул его в бок локтем, похихикал и убежденно проговорил:

— Не слушай ты его, Гришка, углана! — Ехидно закосил в мою сторону: — А кто мне меринка зимой вылечил?

Григорий повеселел, оживился:

— Это верно. К лошадиному роду особую странность с детства имею. Отпоил, отпоил конишку.