Обломов
Шрифт:
– Да, – говорила она, – я простужусь, сделается горячка; ты придешь сюда – меня нет, пойдешь к нам – скажут: больна; завтра то же; ставни у меня закрыты; доктор качает головой; Катя выйдет к тебе в слезах, на цыпочках и шепчет: больна, умирает…
– Ах!.. – вдруг сказал Обломов.
Она засмеялась.
– Что с тобой будет тогда? – спросила она, глядя ему в лицо.
– Что? С ума сойду или застрелюсь, а ты вдруг выздоровеешь!
– Нет, нет, перестань! – говорила она боязливо. – До чего мы договорились!
Он засмеялся, и она тоже.
– Боже мой, какие мы дети! – сказала она, отрезвляясь от этой болтовни.
Он опять откашлянулся.
– Послушай… я хотел сказать.
– Что? – спросила она, живо обернувшись к нему.
Он боязливо молчал.
– Ну, говори же, – спрашивала она, слегка дергая его за рукав.
– Ничего, так… – проговорил он, оробев.
– Нет, у тебя что-то есть на уме?
Он молчал.
– Если что-нибудь страшное, так лучше не говори, – сказала она. – Нет, скажи! – вдруг прибавила опять.
– Да ничего нет, вздор.
– Нет, нет, что-то есть, говори! – приставала она, крепко держа за оба борта сюртука, и держала так близко, что ему надо было ворочать лицо то вправо, то влево, чтоб не поцеловать ее.
Он бы не ворочал, но у него в ушах гремело ее грозное «никогда».
– Скажи же!.. – приставала она.
– Не могу, не нужно… – отговаривался он.
– Как же ты проповедовал, что «доверенность есть основа взаимного счастья», что «не должно быть ни одного изгиба в сердце, где бы не читал глаз друга». Чьи это слова?
– Я хотел только сказать, – начал он медленно, – что я так люблю тебя, так люблю, что если б…
Он медлил.
– Ну? – нетерпеливо спросила она.
– Что, если б ты полюбила теперь другого и он был бы способен сделать тебя счастливой, я бы… молча проглотил свое горе и уступил ему место.
Она вдруг выпустила из рук его сюртук.
– Зачем? – с удивлением спросила она. – Я не понимаю этого. Я не уступила бы тебя никому; я не хочу, чтоб ты был счастлив с другой. Это что-то мудрено, я не понимаю.
Взгляд ее задумчиво блуждал по деревьям.
– Значит, ты не любишь меня? – спросила она потом.
– Напротив, я люблю тебя до самоотвержения, если готов жертвовать собой.
– Да зачем? Кто тебя просит?
– Я говорю, в таком случае, если б ты полюбила другого.
– Другого! Ты с ума сошел? Зачем, если я люблю тебя? Разве ты полюбишь другую?
– Что ты слушаешь меня? Я Бог знает что говорю, а ты веришь! Я не то и сказать-то хотел совсем…
– Что ж ты хотел сказать?
– Я хотел сказать, что виноват перед тобой, давно виноват…
– В чем? Как? – спрашивала она. – Не любишь? Пошутил, может быть? Говори скорей!
– Нет, нет, все не то! – говорил он с тоской. – Вот видишь ли что… – нерешительно начал он, – мы видимся с тобой… тихонько…
– Тихонько? Отчего тихонько? Я почти всякий раз говорю ma tante, что видела тебя…
– Ужели всякий раз? – с беспокойством спросил он.
– Что ж тут дурного?
– Я виноват: мне давно бы следовало сказать тебе, что это… не делается…
– Ты говорил, – сказала она.
– Говорил? А! Ведь в самом деле я… намекал. Так, значит, я сделал свое дело.
Он ободрился и рад был, что Ольга так легко снимала с него бремя ответственности.
– Еще что? – спросила она.
– Еще… да только, – ответил он.
– Неправда, – положительно заметила Ольга, – есть что-то; ты не все сказал.
– Да я думал… – начал он, желая дать небрежный тон словам, – что…
Он остановился; она ждала.
– Что нам надо видеться реже… – Он робко взглянул на нее.
Она молчала.
– Почему? – спросила она потом, подумав.
– Меня грызет змея: это – совесть… Мы так долго остаемся наедине: я волнуюсь, сердце замирает у меня; ты тоже непокойна… я боюсь… – с трудом договорил он.
– Чего?
– Ты молода и не знаешь всех опасностей, Ольга. Иногда человек не властен в себе; в него вселяется какая-то адская сила, на сердце падает мрак, а в глазах блещут молнии. Ясность ума меркнет: уважение к чистоте, к невинности – все уносит вихрь; человек не помнит себя; на него дышит страсть; он перестает владеть собой – и тогда под ногами открывается бездна.
Он даже вздрогнул.
– Ну, что ж? Пусть открывается! – сказала она, глядя на него во все глаза.
Он молчал; дальше или нечего, или не нужно было говорить.
Она глядела на него долго, как будто читала в складках на лбу, как в писаных строках, и сама вспоминала каждое его слово, взгляд, мысленно пробегала всю историю своей любви, дошла до темного вечера в саду и вдруг покраснела.
– Ты все глупости говоришь! – скороговоркой заметила она, глядя в сторону. – Никаких я молний не видала у тебя в глазах… ты смотришь на меня большею частью, как… моя няня Кузьминична! – прибавила она и засмеялась.
– Ты шутишь, Ольга, а я не шутя говорю… и не все еще сказал.
– Что еще? – спросила она. – Какая там бездна?
Он вздохнул.
– А то что не надо нам видеться… наедине…
– Почему?
– Нехорошо…
Она задумалась.
– Да, говорят, это нехорошо, – сказала она в раздумье, – да почему?
– Что скажут, когда узнают, когда разнесется…
– Кто ж скажет? У меня нет матери: она одна могла бы спросить меня, зачем я вижусь с тобой, и перед ней одной я заплакала бы в ответ и сказала бы, что я дурного ничего не делаю и ты тоже. Она бы поверила. Кто ж другой? – спросила она.