Образы детства
Шрифт:
Бруно Иордан—спустя полтора года, до неузнаваемости изменившийся, со стриженой головой, он вернется из советского плена—сидит у чужого стола в чужой кухне, жадно хлебает чужой суп и, мотая головой, твердит: Что они с наши сделали.
(Ленка говорит, что она, мол, таких фраз не понимает. В устах людей, которые при всем этом присутствовали. Она не приемлет — пока не приемлет—никаких объяснений; слушать не желает, как это можно— присутствовать, а все-таки не участвовать, ей неведома сия страшная тайна человека нашего столетия. Она покуда приравнивает объяснение к оправданию и отвергает его. Говорит, что нужно быть последовательным, а в виду имеет: неумолимо суровым. Тебе это требование как нельзя более знакомо, и ты задаешься вопросом, когда же у тебя самой мало-помалу пошел на убыль этот безапелляционный максимализм. Иными словами, наступила «зрелость».) На исходе лета тридцать третьего года в лавку Бруно Иордана —ту, что во фрёлиховском доме, — является штандартенфюрер СА Руди Арндт.
И вкупе со всем этим — Арндт. Тот еще субъект. Скотина. Монстр в коричневом мундире штандартенфюрера СА, в до блеска надраенных сапогах. Появляется на пороге, смирный, мухи не обидит. Так, заглянул мимоходом, чтоб спросить у торговца Бруно Йордана, не был ли он очевидцем «драки между политическими противниками», каковая недавно имела место на Кюстринерштрассе и даже проникла на страницы «Генераль-анцайгера». Ответ краток: Нет. Ибо означенные события, в ходе которых был произведен один выстрел, случились, как известно, поздним вечером, то есть в такой час, когда он, Бруно Иордан, давным-давно спал сном праведника у себя на Зонненплац. Так-с. А откуда он тогда знает про выстрел? — Выстрел? Да в газете же писали, разве нет? — Ну? — удивился штандартенфюрер. Может, искренне, но скорей всего смухлевал. Про выстрел в газете действительно писали. С нынешней точки зрения просто не верится, а вот ведь писали, равно как и об открытии первого концлагеря; и речь, с которой штандартенфюрер Арндт вскоре выступил в ресторане «Вертоград», тоже была напечатана, и объявление, которое он незадолго перед тем, во время бойкота еврейских фирм, велел опубликовать, разумеется, не за свой счет: «Внимание — магазины ХАФА! Запрет на покупки в магазинах ХАФА остается в силе, ибо, по достоверным сведениям, здесь налицо еврейские спекуляции. Командир 48-го полка СА Руди Арндт, штандартенфюрер».
Чудовищная добросовестность.
Бруно Йордан знал, кто к нему пожаловал. И отлично понял: этот человек взял меня на заметку. До Руди Арндта дошел прискорбный слушок, что жены кой-каких коммунистов якобы пользуются у Иордана неограниченным кредитом. Вот что для начала услыхал Бруно Йордан. Так ведь, господин штандартенфюрер, в кредит-то все берут, особенно, само собой, безработные. Но чтоб неограниченно? Кому из коммерсантов такое по карману? И почем ему знать, в каких партиях состоят его покупатели? Правда, кредитная книга, как назло, куда-то запропастилась.
Штандартенфюрер не настаивал, можно обойтись и без кредитной книги. Он на днях ненароком заглянул в списки, которые по чистой случайности оказались у него после ликвидации местных комитетов компартии. Между прочим, помнит ли фольксгеноссе [5] Йордан, какую сумму он за последние годы пожертвовал так называемой Красной помощи? Нет? В таком случае он, Арндт, готов напомнить, с точностью до последнего гроша. Нас не проведешь.
Стула в лавке у Бруно Иордана не было. Сесть некуда, хоть ноги и подкашиваются. Волей-неволей стой и —точь-в-точь как загипнотизированный кролик, скажу я тебе,— неотрывно гляди в острые зрачки за стеклами пенсне. И вообще, будь доволен, что после должной паузы прозвучало некое предложение. Ну, ладушки. Незачем так уж сразу звонить во все колокола. Штандартенфюрер иной раз тоже способен забыть — цифры, списки, да что угодно. На определенных условиях. Полмешка муки, полмешка сахару для окружного слета СА, через воскресенье в Фитце [6] . Дешево и сердито, вполне в духе времени. И отнюдь не означает, что он с омерзением отринет пачку-другую сигарет в придачу. А еще фольксгеноссе Йордану надлежит впредь несколько тщательнее следить, чтобы германское приветствие исполнялось в его лавке с неукоснительной точностью.
5
Соотечественник (нем.) — нацистское обращение.
6
Ныне г. Витница (ПНР).
Тоже, кстати говоря, не вопрос.
Вот, друг любезлый, какие были субъекты!
Так высказался Бруно Иордан, через четырнадцать лет после самоличного появления этой скотины, этого монстра в его лавке и в его жизни. Единственный слушатель — его,
Нелли, пожалуй, стала несколько заносчива. Несколько замкнута. Пожалуй, многовато размышляет, бог весть о чем. Вероятно, Шарлотта Иордан —она знала, в каком ящике дочь хранит свой дневник, — была информирована лучше. Однако она едва ли обсуждала с мужем то, что вычитала в Неллиных записках.
Слова «концентрационный лагерь», или в просторечии «концлагерь», Нелли услыхала в семь лет, но впервые ли — теперь не выяснишь. Муж их покупательницы госпожи Гутшмитт, выйдя из такого вот лагеря, ни с кем слова не говорил. Почему? Небось подписку дать пришлось. (Так считал хайнерсдорфский дед.) Какую еще подписку? — Ах, деточка...
Почем я знаю.
Тоже не вопрос. Вопросы были недопустимы. Но прежде чем взяться за предысторию несостоявшихся, пресеченных вопросов — затея бесперспективная и рискованная, — ты в конце концов завершишь ту, начатую сцену, пусть даже через не хочу. Родители так и стоят у Неллиной кроватки, намереваясь приобщить девочку к некоему радостному событию. Нелли смотрит прямо в их лица, а лица эти, повторяю, «сияют».
При других обстоятельствах отец никак не вошел бы в детскую в синей фуражке, он надел ее специально для Нелли. В принципе она почти такая же, как форменная фуражка его гребного клуба «Скорая команда», только крепится под подбородком кожаным ремешком. Что отец и демонстрирует. (В «Генераль-анцайгере» можно прочесть, когда именно все городские спортивные общества влились в соответствующие организации НСДАП. Смертельный удар по немецкому пристрастию ко всяческим обществам!)
Покуда ничего особенного. Но кто это радостно сообщил Нелли: Видишь, теперь и твой отец решился. Или: Видишь, мы тоже от других не отстали.
Так вот, если допустить, что здесь перед нами не роковая ошибка памяти, то сия фуражечная демонстрация и брызжущая через край— на Нелли—родительская радость слагались, по-видимому, из следующих компонентов: облегчения (неизбежный шаг сделан, причем помимо твоей воли), чистой совести (отказ от членства в этой сравнительно безобидной организации — «Морских штурмовых отрядах» — был чреват последствиями. Какими? Слишком уж лобовой вопрос), блаженной гармонии (не всякому дано быть отщепенцем, и, когда пришлось выбирать между смутно-неприятным ощущением под ложечкой и несущимся из радиоприемника ревом многих тысяч глоток, Бруно Иордан, как человек общительный, проголосовал в пользу этих тысяч и против себя самого).
Нелли же таким манером познает сложное чувство благодарности — вроде того, что охватывает ее вечерами, когда мать напевает над ее кроваткой колыбельную — про добрую ночь, укрытую розами, усеянную гвоздочками. О всамделишных ли гвоздочках там речь, лучше не спрашивать.
Выходит, одно и то же чувство — благодарность —можно испытывать по совершенно разным поводам. Запоздалое осознание внутренней экономности чувств.
А теперь насчет вышеупомянутого отчета о митинге; 2 июня тридцать третьего года его тиснул в «Генераль-анцайгере» местный репортер, который подписывался инициалами А. Б. Так вот, накануне штандартенфюрер Рудн Арндт публично заявил, что страховой служащий Бенно Вайскирх скончался не от увечий, нанесенных ему арндтовскими молодчиками, а от сердечной недостаточности. Подумаешь, поколотили немного, от этого еще никто не умирал (дословная цитата). Этот Вайскирх, не пожелавший порвать позорную связь с еврейкой, пытался удрать от народного гнева в направлении Мещанских Лугов, не щадя своего, как всем известно, слабого сердца. Национал-социалистская совесть штандартенфюрера как нельзя более чиста.
Нелли выучилась читать в 1935 году, а газетами начала интересоваться самое раннее года с тридцать девятого — сорокового. В прошлом, 1971 году, в прохладной научном зале Берлинской государственной библиотеки тебе впервые попались на глаза объявления вроде нижеследующих. Мы особо подчеркиваем этот факт, прежде чем привести здесь тексты, которые кажутся прямо-таки невероятными.
Лозунг «Общественная польза превыше всего» уже вполне популярен, и вот 1 апреля 1933 года начинается бойкот еврейских фирм и частных практик. В Л. — ныне польском городе Г. — бойкоту подвергаются девять врачей (из них один ветеринар) и десять адвокатов, а также значительное, но точно не названное число коммерсантов. У их дверей несут караул усиленные посты штурмовиков, не пускающие клиентов и покупателей в приемные и магазины (хотя владельцы в те дни уже добровольно их закрывают), а прочие граждане родного Неллина города сидят тем временем у себя дома за кухонными, обеденными, письменными столами и сочиняют объявления, которые завтра же понесут в «Генераль-анцайгер».