Обреченные
Шрифт:
— Ничего, окружение, если оно порядочное, как мне обещают, не осудит. Ведь я к ним не из дома, из камеры заявлюсь. Поймут…
Но тут же испугался:
— А вдруг там будут женщины из высшего света — жены высокого начальства! Ведь только они сто раз проверенными бывают! Как же я без галстука? Неприлично.
И вспомнилась пословица начальника лаборатории, с которым работал последнее время:
— Сотрудник без галстука, все равно что без головы. Либо он растрепа, либо пьяница. Я таких увольнять буду.
— Ну меня в обиду не дадут. Есть кому вступиться и отрекомендовать, никто высмеять не посмеет.
Блохин ел остывший обед и внезапно
— Выходит, пустили меня в тираж, раз заранее предупредили, что окружение проверенное будет. Значит, информировать не о ком. И мои знания и опыт больше не понадобятся. Тогда для чего я там нужен? Ведь не пропадать же всему, что приобрел за годы? Значит, на секретный объект повезут. Где иностранцы. Рядом или поблизости. О них сообщать надо все. Иначе зачем столько загадок? Видно этого, который меня повезет, не очень просветили. Не хотят раскрывать ему гостайну. Не то — документы, билеты, семью вмиг соорудили бы — и кати на все стороны живей. Здесь же семья — позже. Выходит, правильно я угадал. Решили меня повысить. В доверие вошел. Да и еще бы! Столько лет на чекистов работал! Пора иметь авторитет! Видно на военный объект направят? Жаль только, что образование у меня сельхозное. Но главное не это. Я теперь многое умею. Найдут и мне дело по способностям. С чекистами не пропадешь. Годы доказали!
Ровно в семь вечера за Блохиным пришли. Открыли дверь камеры, оглядев собравшегося в дорогу Никанора, велели идти вперед, к реке. К пристани. Там уже ждал знакомый катер.
Никанор глянул на противоположный берег. Там копошились ссыльные. Ловили корюшку. Лиц не разглядеть. Далековато. Да и усольцы работали, не обращая внимания на катер, прижавшийся к причалу.
Там, за сопкой, еле виднелись крыши села… Вон и его дом, знакомая завалинка. Зайти бы хоть на минуту — защемило сердце. Но не пустят. Пытался проситься. Чекисты не любят повторять свое решение дважды. А так домой хочется. Вон кто-то из дома вышел. Конечно, Ирина. Эх-х, крикнуть бы ей словечко, но не услышит все равно. А у чекистов доверие потеряю. Не велели на глаза показываться никому, ради собственной безопасности. Значит, в этом что-то есть. Чекисты слов на ветер не бросают. А все ж хочется сказать, что вольным стал, на свободу вышел, чтоб хоть раз в жизни вздохнула жена и порадовалась за него.
«Не все по ссылкам мотаться, настал и наш день! » —смотрит Блохин на небо, светлое-светлое.
Наступил полярный день. Теперь, как и на всем Севере, солнце не заходит над Камчаткой. В три ночи книгу читать можно без свечей. Потом, на час — полтора, вроде сумерек наступит. А дальше опять утро. С солнцем придет новый день…
Увидит ли Блохин полярный день когда-нибудь, или увезут его подальше от этих мест, от Севера, от воспоминаний? От холодов и ссылок, от пережитого? А может его в Москву как пострадавшего от клеветы к награде представят?
«Вот узнают усольцы, с ума сойдут, если средь них еще и Герой Советского Союза жил. Бок о бок. Потрогать можно было. Было… Зато попробуйте тогда назвать меня без отчества. И обратиться как там в Усолье, запросто! Я вам живо напомню, кто вы есть! За один стол не сяду. Да и какой там стол? Через порог не пущу! Я напомню всем бывшие грехи! Как мне — герою, наравне с вами вкалывать приходилось! Ирке ее норов быстро скручу! Ишь, интеллигентка в манжетках! По буржуйским родителям слезы лила рекой! А я болел, даже рядом не присела! — представлял себя Блохин отмытым, тщательно
Никанор даже зажмурился. Самому жутко стало от таких видений. Холодок по спине прошелся мелкими мурашками.
«Ирка обомлеет. Небось, сразу на шею кинется. Прощенья станет просить за все годы холода. Начнет каяться. Да что толку? Герой всем нужен. А разве это не в ссылке заслужил? Не пережитым? Почему тогда не любила?» — упрекает Блохин жену мысленно.
— Чего стоишь, разинув рот? Валяй вниз. В свою каюту! Нечего тут топтаться! Сказано не высовываться! — услышал голос рядом. И кто-то грубо подтолкнул его к двери.
Никанор спустился вниз, перед ним открыли дверь, едва он переступил порог, дверь за ним захлопнулась глухо со стоном и закрылась снаружи на ключ.
— Отчаливай! Вперед по малу! — услышал Блохин голос сверху и тут же, совсем рядом, заработал двигатель, тарахтя, кашляя, смеясь.
Никанор услышал, как заплескалась вода за бортом. Катер постепенно набирал скорость.
В маленький иллюминатор Никанор увидел удаляющийся усольский берег.
Никто из ссыльных не оглянулся вслед катеру, идущему к устью, к морю. Никто и предположить не мог, что увозят на нем Никанора навсегда.
А Блохин стоял, прощаясь с этим берегом, понимая, что сюда он больше не вернется.
Смутные чувства тревоги и надежды переплелись в один корявый узел в его душе. Ему хотелось плакать от страха и кричать от радости. Пугало его грубое обращение с ним. Ведь не пустили в общую каюту. Это неспроста. Загнали в отдельную. Как зэка, которого чекисты доставят в зону, как особо опасного для властей. Но тогда зачем им понадобилось обещать ему волю? А если воля, почему посадили под замок? Почему проводившие на катер чекисты тут же ушли обратно? А его — Блохина— оставили один на один с командой, ничего не знающей о его заслугах и обращавшейся с ним по-хамски. Не разговаривая, не глядя на него впихнули, закрыли и ушли.
Никанор дрожал от неизвестности, пытаясь успокоить самого себя.
Команда катера выполняет лишь распоряжение. Какие бы то ни были другие действия она не станет проводить. Ей указано доставить меня куда- то. И все. Она лишь транспортирует. Остального не знает. Ее моя судьба не касается. Лишь бы живого и здорового довезли. Вот и все. А закрыли, понятно по каким причинам. Катер чекистов. Его все знают. Каждый, кто на его борту, как красная тряпка на быка, действует на многих. Вот и решили исключить всякую непредвиденную случайность. Так перевозят особо нужных людей.
Но Никанор успокоился ненадолго. Он внутренне понимал и другое: отношение к нему команды впрямую увязано с характером задания. А каково оно, он не знал.
Команда, конечно, не знала о Блохине ничего. И втолнув в отдельную каюту, забыла о нем, идя по курсу вдоль берега Камчатки.
До Никанора доносились звуки, но не слова, заглушавшиеся шумом моря, голосом двигателя.
Его каюта была обита железом, и в ней стоял холод.
Никанор поежился, хотел присесть на привинченный к полу табурет, но он был таким холодным, что Блохин пересел на подвесную койку.