Обреченные
Шрифт:
— Прав человек…
Ссыльные поумолкли. Пряхин, допив свой чай, курил молча.
К нему подсел Андрей Ахременко и попросил, как недавно:
— Остынь. Расскажи-ка лучше, как немцы у себя в Германии живут. И правда ль, что у них во всем всегда порядок?
Пряхин рассмеялся:
— Это верно. Попробуй — у них на улице плюнуть, или высморкаться на асфальт, как у нас. Или, не приведи, цветок сорвать с клумбы! Штраф сразу предъявят. И пристыдят… Но так, что век помнить будет.
— Ишь ты! А куда ж они сморкаются, в кулак
— В платок, дед, в носовой платок!
— Да где ж их наберешься на все носы?
— Саш, а это правда, что они пиво водой не разбавляют?
— За это у них посадили бы в тюрьму и лишили права заниматься пивоварением. У них — честь фирмы превыше всего. И работают немцы без обязательств, без ударников. А пиво на весь мир славится. Особо — баварское.
— Это навроде жигулевского?
— Наше — помои, в сравненьи с их пивом. У них его два десятка сортов. И все отменные…
— Хоть бы наших помоев попробовать. Уж и вкус забыл, — простонал кто-то.
— Эй, мужики! Собаки брешут! Вон на берег побежали. Кого-то к намнесет! — прислушалась Тонька.
Ссыльные, как по команде, выскочили из столовой. К берегу, действительно, подходил катер из поселка.
— Эй, усольцы, мать вашу! Принимайте почту! И жратву! Чтоб вовсе не передохли! Пользуйтесь нашей добротой, черти мокрожопые! — опустил трап моторист и указал на ящики мешки.
— Это кто же так раздобрился? — удивился отец Харитон.
— Рыбокомбинат перед путиной вздумал подкормить!
Оглядев мужиков, моторист позвал Пряхина в рубку:
— Ты самый грамотный теперь остался. Проверь наличие по документам и распишись в получении, — сказал громко.
Едва Сашка вошел в рубку — указал на ящики, пару мешков, стоящих в стороне.
— Это тебе передано. Лично. Отвлеки своих. Придержи в столовой. Мы сами принесем.
Пряхин смутился, хотел отказаться, и впервые не смог. Его дети изо всех ссыльных ребятишек были самыми хилыми, слабыми.
Когда впотемках вернулся домой — Елена встретила его удивленным вопросом:
— Эго Волков прислал?
— Не знаю. Но кто ж, кроме него?
Не забыл Михаил Иванович своего обещания. Помимо варенья, конфет, лука, чеснока, прислал тепличных огурцов целый мешок, какао, масло, мед и шоколад.
Даже костюмчики вложил обоим. И куртки — теплые, красивые.
В кармане записка для Пряхина:
— Нам есть что вспомнить. И, кажется, скоро будет о чем поговорить…
Пряхин задумался. Выходит, не вернуться ему в Москву никогда. Уж если Волков так говорил, ему заранее известно. Может о предстоящей амнистии, или помиловании скажет. Его заранее в известность поставят. Надо и мне определяться, не строить пустых иллюзий. А значит, пора обдумать все и решить. Выше судьбы все равно не прыгнешь, — поникла голова человека.
— Выходит, мне, единственному из ссыльных не на что надеяться. А они, они могут быть реабилитированы. Все. Кроме меня. И отца Харитона. Мы опасны
И впервые у Пряхина не поворачивался язык сказать всю правду Ленке о разговоре с Волковым.
Он постарался убедить себя, что Волков и впрямь высказал лишь свое предположение.
— Ну, откуда ему может быть известно, что будет завтра, что решат в Кремле? Кто ему отчитываться будет? Думает он так? А я — иначе. Но там могут по-своему повернуть. И ни он, ни я не можем предугадать, — успокаивал, убеждал себя Александр, но подспудное чувство говорило другое:
— Волков не сам по себе. Он всегда был проводником чужих мыслей. Откуда ему было бы знать о преемственности в органах, что для детей сотрудников работа в органах куда как доступнее. О памяти и страхе? Откуда ему известно такое? Значит, велись разговоры обо мне в его присутствии. Только более конкретные, предметные. Но он со мною не решился быть откровенным до конца. Видно, время не пришло. Да и наступит ли оно для меня?
Елена видела, как сник Александр, как часто встает ночами и курит у окна. Какие-то тяжелые думы одолевают человека.
Он молчит. Она ждет…
Вот и Комары уехали из Усолья. Даже Ефим вышел на волю. Уехал, забыв проститься. Его ждут. Иначе не торопился бы вот так. Он снова вернется к своей работе, где ему никто не завидует, не боится. Он недолго будет помнить Усолье. Хотя… Все портреты с собою забрал, все наброски. Значит, не выбросит из сердца годы, прожитые в ссылке. Сохранит в душе все дорогое, если оно у него было здесь. И только я тут останусь. С Харитоном. Как музейные экспонаты. До конца, чтоб ничью память не тревожить и не будить совесть в людях, — думает Пряхин.
Одни полицаи остались в селе. И с ними — Пряхин и Харитон. Как на смех. Священник с тоской смотрит на брошенные дома ссыльных. В них когда-то шла жизнь. Здесь плакали и смеялись. Почти в каждом доме рождались дети и уходили из жизни люди. Уставшие, обиженные, состарившиеся. Каждого знал. Без них теперь пусто в селе. И на душе скверно.
— Разве вот к Пряхину зайти? Этот совсем с людьми разговаривать перестал. Только бы не свихнулся человек от такой жизни. Да и то, с кем теперь тут дружить, с кем отвести душу в разговоре? Не с кем. Так и одичать можно, — входит в калитку.
Сашка не удивился, приходу священника. Знает, как нелегко Харитону в его доме. Где по-соседству, на целых пол-улицы — ни души. Только собаки, оставленные на произвол судьбы, воют истошно, скучая о забывших их хозяевах.
Где они? Помнят ли?
Отец Харитон, посидев немного, уходит к своим. Совсем состарился человек. Голова белая, как вершины гор. Борода до пояса. Даже глаза священника будто выцвели. Блеклыми стали. Но ни разу не слышал от него Александр жалоб на судьбу.
Священник никогда не говорил о возвращении на Смоленщину. Он молился и ждал тихо, что даст ему Бог.