Обреченные
Шрифт:
Тимофей проводил Катерину до берега. Та, чуть приотстав от сына, сказала:
— В беде — всяк одинок. Только на радость друзья как мухи слетаются. Вот и ты холодно живешь, неуютно. Одиночество твое из каждого угла лезет. Когда тебе трудно, приходи. Сам, без приглашений. И без условий. Глядишь, вместе легче будет. Ну, а не лежит душа, прости за навязчивость. Знаю, одна неволя не легче другой. Сердцу не прикажешь, где век доживать. Оно разума не слышит. Потому, живи, как хочешь. А меня за прошлое — не поминай лихом, — пошла по-старушечьи спотыкаясь, низко опустив голову.
Пескарь вернулся в дом, когда Антон уже собрал стружки, убрал мусор и затопив печь, ждал,
Пескарь диктовал, глядя за окно, на белый снег. Он уже рыхлеть стал. Тепло почуял. Первое дыхание весны. Она еще не скоро придет сюда. Лишь в конце мая. До этого почти два месяца жить надо. А суждено ли? Дождется ли? Тимофей просил Алешку не тревожиться о нем. Говорил, что усольцы не оставляют его одного, смотрят, как за дитем, кормят вволю хорошими харчами. Их, мол, хватает, слава Богу.
И только Антон вздыхал. Он понимал Пескаря. Две недели едят ссыльные варево из морской капусты, заправленной запахом картошки. Навагу давно жарить не на чем. Обычная вареная, она давно не лезет в горло. Нет крупы. Нет сахара. Припасы подошли к концу. В поселке новый оперуполномоченный НКВД снова запретил отпускать продукты усольцам. Да и денег нет. Не на что купить. Но зачем все это знать Алешке? У него своих забот хватает. Пусть живет без тревог, — вздыхают старики, понимая друг друга без слое.
Письмо он отправил на следующий день. И теперь старался успокоить себя, что сын не станет лезть на рожон с жалобами, не пойдет к властям. Но как ни успокаивал себя Пескарь, поселившаяся в сердце тревога не отпускала. Она росла, срывала среди ночи с постели, отнимала сон и покой. Тимофей сидел в темноте, тяжело вздыхая. Чуял беду. Не знал лишь откуда ее ждать. Выглядывал в окно. Может, что-то в Усолье стряслось? Но нет, никто не торопился к его дому с дурными вестями. И старик вновь принимался выстругивать ложки для ссыльных.
А через неделю, коряво переступив порог, открыл дверь поселковому почтальону. Тот принес старику заказное письмо. Тимофей, едва взял его в руки — сердце оборвалось. Увидел чужой почерк. Письмо написано не сыном.
Пескарь попросил Антона прочесть полученную весть. Сел у печки, ноги отчего-то не держали, подкашивались.
«Здравствуй, дед!» — прочел Антон и улыбнувшись, откашлялся. «Пишет тебе старший внук. Больше отвечать стало некому», — дрогнули руки напарника — старика. «Отца нашего неделю назад забрали чекисты и увезли из деревни в тюрьму. Его обвинили в связи с врагом народа — с тобой. Он подал жалобу, чтобы тебе разрешили вернуться в село, потому что ты стал полицаем не по своей воле и ничего плохого советской власти не сделал. Но так считал только отец. Ему нельзя было хлопотать о тебе. Уже второй раз из-за тебя нашу семью постигло горе. Мать три раза пыталась узнать что-нибудь про отца, но ей велели убираться вон, пока саму не арестовали. Дед! Наша семья пережила много горького. Была война. Но наш отец себя не запятнал. Вернулся калекой. Но за него нам ни перед кем краснеть не приходилось. И если б не ты, все было бы хорошо у нас дома. Разве мало мы пережили
Властям не докажешь, никто слушать и верить не хочет, что полицаем ты стал не по своей воле. Что ничего плохого не утворил. Говорят, раз надел форму — предал Родину. А это не только плохо, а и преступно. И оправданий такому — нет.
Мы все отговаривали отца подавать за тебя жалобу. И защищать тебя. Но отец никого не слушал. Ему не советовали даже адвокаты. Предупреждали о возможной неприятности. А он делал по-своему. И мы теперь не знаем, где он и что с ним», — закашлялся Антон так, что слезы брызнули из глаз.
Пескарь сидел молча, бледный, похолодевший, лишь белая голова тряслась мелко.
— Читай, — попросил он Антона тихо.
«Отца забрали среди ночи, ничего не сказав нам. А на другой день в колхоз привезли нового председателя. Это значит, отца нам скоро не ждать. А люди говорят, что может и вовсе не дождемся его. Что за связь с врагом народа — убивают нынче. А если это — отец, то совсем плохи дела. За всю неделю мы не получили от него ни одной весточки. Мать около тюрьмы три дня ходила. Но ни увидеть, ни услышать о нем ей не удалось. Ее отовсюду прогоняли. А начальник тюрьмы орал на нее немецкой шлюхой. Мы не знаем, что будет с нами теперь. А все ты виноват. И все беды у нас из-за тебя. Мамку я вчера из петли вытащил. Хотела повеситься в сарае. Даже про нас не подумала. Она теперь совсем больная. Только плачет. Больше ничего не может. И все клянет свою судьбу. Слабая стала. Нет у нее сил столько горя пережить.
Я теперь остался в семье за старшего. Кое-как стараюсь, чтоб мать с младшими понемногу пришли в себя. Случившегося уже не исправить. А если отца убили, его не вернуть. Надо об живых мне позаботиться. Больше некому. Даже свои деревенские боятся нас нынче и обходят нас и дом — подальше от беды и подозрений. Кому охота из-за нас лихое терпеть? Вот и сторонятся люди. Враз все чужими стали. Ни доброго слова, ни помощи ниоткуда не получаем. Совсем одни. Даже в Усолье лучше было. Теплее чем тут.
Нас даже в лесу обходят, когда мы приходим за дровами. Будто звери лютые, иль что пострашнее. Даже жить не хочется. И если б не мамка и меньшие, удрал бы из села куда глаза глядят, да их оставить не могу. Вовсе пропадут они здесь. Засушит их горе и страх».
Антон отложил письмо. Горло перехватило колючим комом. Пусть и чужой человек ему этот Пескарь, но ведь свой — ссыльный, дороже и ближе родни, тоже отказавшейся от старика. Уже давно. Он пережил все горе разом. А этого судьба по капле терзает. По кровине жизнь из сердца берет. Такое сложнее пережить и осилить.
Пескарь потерянно уставился в угол. О чем-то своем думает, а может вспоминает.
Антон хотел незаметно выскользнуть из дома, чтоб не читать письмо дальше. Не сыпать соль на душу Тимофея, не видеть его мук, не причинять боль. Но Пескарь словно почувствовал и попросил настойчиво:
— Читай дальше.
— Мне до ветру надо. Приспичило, — хотел соврать Антон. Но Тимофей не услышал, повторил сухо:
— Одним разом. Читай. Едино уж терпеть…
«Боюсь я одного, что снимут меня с трактора. И пошлют работать, где получают вовсе мало. Как я тогда своих кормить буду? А тут еще беда, крыша в доме прохудилась. Чинить надо, а не на что. К новому председателю колхоза не хочу покуда на глаза показываться. Пусть все утрясется и уляжется.