Обреченный
Шрифт:
Глава 12
Стас тихо посапывал в левом углу палатки. Шелестов лежал в правом. Даша – между ними. Стараясь не шуметь, Шелестов выбрался из палатки и стал собирать свой рюкзак. Он взял несколько пачек вермишелевого супа, плитку для сухого топлива, свернул и подвязал к рюкзаку спальный мешок, уложил одежду.
В пять часов стало светать. Он поднимался к шоссе. Шел быстро, не думая о том, куда и зачем идет. Сам процесс движения доставлял удовольствие. За два часа он добрался до мыса Караул-оба, расстелил спальник на плоском камне в тени
Его разбудили чайки, которые лаяли и хохотали над ним. Он еще не видел их в клейких сумерках, сквозь которые проглядывали лишь силуэты валунов и кривые сосны, похожие на горбатых карликов, обступивших его со всех сторон.
Разулся, затолкал в рюкзак кроссовки и носки. Рюкзак и спальник опустил в глубокую расщелину между двумя валунами и привалил сверху булыжником. Оставил при себе только удостоверение личности офицера, спички, завернутые в полиэтилен, да оставшиеся деньги. Снял майку, повязал ее вокруг тела. Ничего мне больше не надо, думал он, ничего я больше не хочу. Жаль только, что нет холщового мешка, да веревки, чтобы подпоясаться.
– Доброе утро!
Шелестов вздрогнул от неожиданности и оглянулся. Сверху, на валуне, сидел сухощавый бродяга, похожий то ли на эстетствующего бомжа, то ли на Иисуса.
– Чаю хотите? – спросил он, осторожно спускаясь ближе к Шелестову… – Здесь у нас недалеко лагерь… Вы ведь один, я не ошибся? Одному здесь скучно… – Он почесал щетину, посмотрел по сторонам. – Я целый месяц в одиночку болтался по всему побережью… Потом познакомился с Маслиной…
Бродяга легко прыгал с камня на камень, его босые ноги беззвучно касались их наждачной поверхности. Шелестов не мог понять, как этот человек ориентируется в каменном хаосе. У него уже все давно смешалось перед глазами: сосны, камни, черные щели и гроты. Наконец, путь им преградила худенькая девушка в широкой майке и сиреневых плавках. Ее волосы были мокрыми, они слиплись и превратились в гладкие и блестящие косички. Наверное, она только что искупалась, а вытерлась майкой. Бродяга куда-то исчез.
– Ты кто? – строго спросила она у Шелестова.
– А ты кто?
– Поднимайся сюда, тогда познакомимся.
– А ты не кусаешься?
– Только когда целуюсь. Почему ты бродишь здесь один?
– Так получилось… Ты куда меня тащишь, амазонка?
Девушка взяла Шелестова за руку и повела за собой, вверх по склону. Теперь ее майка шестидесятого размера развевалась как короткая юбка.
– Скажи честно: ты испугался, что можешь отбить девчонку у своего друга и потому сбежал? Так ведь?
– А ты из милиции?
– Ну, так или не так?
– Сначала ответь, откуда ты знаешь о девчонке и друге.
– Я вас видела вместе несколько раз и все поняла… Прыгай за мной, не пугайся, я не буду давать тебе повода для того, чтобы ты влюбился в меня. Все должно произойти само собой.
– Послушай, ты мне нравишься.
– А ты мне нет. Зачем ты связался с Бродягой? Он чокнутый и к тому же достал нас своими нравоучениями. «Это грешно, Бог вас покарает!» – передразнила она.
Ее выгоревшая майка сползла с одного плеча, оголяя розовую, шелушащуюся от солнца кожу. Она послюнявила пальчик и провела им по его лбу: "Ты испачкался". Когда она наклонялась к нему, Шелестов видел в разрезе майки ее маленькую грудь с сосцами, похожими на два прыщика.
– Что ж ты такой жадный? – спрашивала она, гладя его по щеке с такой осторожностью, словно новорожденного.
– В каком смысле?
– На земле уже ничего не осталось светлого, кроме любви. И, кроме всего, это ничего не стоит. Ты пожалел своей любви. Почему?
– Ничего я не пожалел! Просто мне не нравится, когда меня используют втемную… И вообще, я инвалид, обуза любой компании.
Она долго остановилась, оценивающе взглянула на Шелестова, усмехнулась.
– Меня зовут Галька, – представилась она и протянула ладошку.
– Галина?
– Нет, не Галина, а Галька. Камешки такие есть в море – гладкие, отшлифованные. И я на них похожа, тоже гладенькая. – Она вдруг задрала майку к подбородку. – Вот, смотри, похоже?
– Похоже. Хорошо, что тебя не Персиком зовут, а то бы пришлось другое место показывать…
– Ну ладно! – перебила она Шелестова. – Хватит ерунду всякую говорить. Пойдем к нам. У нас тут недалеко лагерь, мы каждое лето собираемся, и нас с каждым годом все больше и больше. Мы учим людей любви и боремся со злом… В общем, сам увидишь. Тебе там будет хорошо.
– А как ты меня представишь?
– Я буду звать тебя Обреченным, потому что…
– Хорошо, что не Приговоренный…
– …потому что думаешь, будто любовью можно сделать другому человеку зло, и копишь ее в себе, боишься растратить понапрасну, ищешь ту единственную и неповторимую, которая, как тебе кажется, была бы счастлива с тобой. Так и будешь жить в клетке, которую сам для себя смастерил, и умрешь вместе со своей нерастраченной любовью, и вгонишь ее, нераспустившуюся, в сырую землю…
– Как мрачно! Погоди, дай высморкаться… слезу вышибла.
– Не надо ехидничать, Обреченный.
– Но скажи мне, нимфетка, разве можно любить кого попало?
– Любить надо не кого попало, а всех. Подумай сам, если все будут любить всех, то на земле не останется места для мерзкой ненависти. И люди перестанут убивать друг друга. И исчезнут террористы и камикадзе. И будут распущены армии, и переплавлены авианосцы. А ты искусственно сдерживаешь в себе чувство, в котором нуждаются тысячи несчастных. Почему у нас есть доноры, и люди делятся кровью, а вот любовью, если ее много в сердце, считается зазорным поделиться с ближним?
– Да нет, не зазорно, хотя я так и не понял, как это проделать на практике. Боюсь сказать нечто неприличное…
– А вот Бродяга считает, что зазорно и даже грешно, – перебила Галька.
– Может, он имеет ввиду не любовь, а прелюбодеяние?
Галька скривила губки в презрительной усмешке:
– Прелюбодеяние! То, что дает жизнь всему на земле – разве грех?.. Все, что делается человеком под знаком любви, не может быть грехом!
Галька снова стала перебирать камешки. Шелестов взял ее за локоть.