Обрученные с Югом

Конрой Пэт

— Мама, зачем ты покусала бедного мальчика? — спрашивает Шеба Евангелину.

— Какого мальчика? — бормочет та, пытаясь придать лицу светское выражение. — Что еще за выдумки?

— Успокойся, мама, — говорит Тревор и гладит ее по плечу. — Любуйся парадом. Не правда ли, Айк великолепен? А курсанты-то, курсанты! Просто загляденье! Пошли, Господь, мне ночь в казарме! Эх, хотя бы одну только ночку!

— Так я и знал, не надо было тебя сюда брать, — говорю я Тревору.

Он еще слишком слаб, чтобы обходиться без коляски, но силы его прибывают. Переломным стал день, когда Тревор смог самостоятельно, без посторонней помощи, почистить зубы. Через две недели он сам причесался. Тревор вцепился в

меня мертвой хваткой, твердя, что если я по-хорошему не возьму его на парад в честь Айка Джефферсона, то он сам доберется, даже если ему придется ползти по улицам Чарлстона. Под таким давлением я согласился и скоро пожалел об этом. Потребовался целый час, чтобы облачить Тревора в пиджак и галстук. Он сильно похудел, и ему не годился ни один из тех костюмов, которые Анна Коул вернула нам. Все его пожитки лежали у меня на чердаке, куда их свалили грузчики. Тревор заставил распаковать только ящик с отличной коллекцией пластинок и поставить стереопроигрыватель в гостевой комнате на первом этаже моего дома, где он набирался сил в отчаянном желании отвоевать еще хоть немного времени на этой земле. Пластинки были в отличном состоянии, и мой дом наполнился гениальными звуками Брамса, Шуберта, Моцарта.

— Мой католический друг, ты все такой же пуританин в вопросах пола, — сетует Тревор. — Я же не собираюсь спать со всеми курсантами Цитадели. С меня хватило бы и половины.

— А вторая половина — моя! — откликается Шеба, и они с братом подмигивают друг другу.

— Чертовы близнецы! — вздыхает Найлз.

— Их только могила исправит, — соглашаюсь я.

Раздается пушечный залп, оркестр играет «The Star-Spangled Banner». Но тут Евангелина начинает визжать и выть, как резаная кошка. Мы с Найлзом вынуждены проводить ее обратно к лимузину, Шеба поспешно идет за нами.

— Я отвезу ее домой, — говорит Шеба, срывая с головы шляпу. — Черт меня попутал взять ее с собой.

— Отдай ее в дом престарелых, — предлагает Найлз.

— Не могу, — отвечает Шеба, обмахивая лицо шляпой. — Ты лучше всех понимаешь почему.

— Я все понимаю. И потому люблю тебя.

— Вот как? А мои ноги тут ни при чем? — Шеба подмигивает ему, садясь на заднее сиденье лимузина рядом с матерью.

— Еще как при чем! Сначала ноги, потом все остальное!

Мы с Найлзом возвращаемся на плац и, положив руки на сердце, слушаем финальные аккорды государственного гимна. Потом проходим на свои места, но едва успеваем занять их, как к нам подходят два элегантных курсанта и просят пройти на генеральскую трибуну. Мы недоумеваем, но, конечно, подчиняемся и, несколько смущенные значительностью момента, оказываемся пред светлыми очами генерала и Айка.

— Что все это значит? — подвинувшись к Айку поближе, шепчу я ему на ухо.

— Твою мать, Жаба! — шепчет он в ответ краем рта. — Этот парад закатили, чтобы пощекотать мне задницу, так что давай без вопросов, наслаждайся жизнью.

— Надеюсь, ты вывалишься из джипа, когда будешь объезжать строй, и отобьешь свою многоуважаемую задницу.

— Между прочим, ты поедешь со мной. И Найлз тоже, — говорит Айк, не в силах скрыть торжества в голосе.

— Это не положено.

— Сегодня положено.

Рядом с нами останавливается большой военный джип, за рулем курсант, который сияет белоснежной безупречностью, — образцово-показательный курсант. Генерал Уотс энергично подходит ко мне и представляется:

— Генерал Уотс. Мистер Кинг, класс пятьдесят девять?

— Да, генерал, Лео Кинг, — отвечаю я, пожимая его руку в перчатке. — Только класс семьдесят четыре.

— Найлз Уайтхед, генерал, — говорит Найлз. — Класс семьдесят четыре. Мы с Айком были соседями по комнате.

— Знаю, — кивает генерал Уотс. — Поэтому по просьбе Айка вам и предоставили высокую честь

объехать парадный строй вместе с ним. Мистер Кинг, вы займете место рядом с курсантом сержантом Сьюардом. Мистер Найлз, вы встанете слева от меня. А начальник полиции — справа.

Как мне жаль, что отец не дожил до этой потрясающей минуты! Джип медленно движется вдоль постриженного газона. Я смотрю на Бонд-Холл, где на первых курсах учебы в Цитадели у нас проходили уроки химии и физики. Резко поворачивая налево, джип объезжает роту за ротой. Когда мы проезжаем мимо роты Ромео, она разражается криком приветствий. Это наша бывшая рота, и мы с Айком и Найлзом, не удержавшись, приветствуем в ответ эту роту, которая дала нам путевку в жизнь. Объехав весь строй курсантов, джип останавливается возле генеральской трибуны. Мы с Найлзом выходим, обнимаем нашего соседа по комнате, который переживает один из лучших дней в своей жизни, и возвращаемся на свои места.

После этого начинается собственно парад. Каждая рота демонстрирует себя во всем блеске — движения согласованные, точные. Зрелище в чем-то сюрреалистическое, похожее на балет. Парад проходит идеально, без сучка без задоринки. Только позже станет известно, что каждый участник парада в тот день подвергался смертельной опасности.

В понедельник я заканчиваю свою колонку, посвященную церемонии инаугурации Айка и параду в его честь. Перечитываю хвалебные слова, которые только что написал, и они мне не нравятся. Начинаю править — здесь добавляю красок, там убираю пафос, ищу интонацию золотой середины, чтобы уважение сочеталось с юмором. Снова просматриваю критическим взглядом текст и на этот раз остаюсь доволен.

Беру готовый текст и несу в зал редакции, отдать Китти Мэхани, которая работает моим помощником с того самого дня, как я стал ежедневным колумнистом. Она обладает стопроцентной грамотностью выпускницы католической школы, к тому же всегда критически оценивает мою работу, чтобы я не переборщил в мнениях и выражениях. Она настоящий бриллиант в моей короне, и мы оба это прекрасно знаем.

— Привет, Китти! Принес очередной шедевр. Просто удивляюсь, как мне удается творить их каждый день. Ну давай, берись за работу. Можешь все перекроить, переделать, слова на слове не оставить, только не забудь подписать моим именем, когда закончишь кромсать эту нетленную прозу.

— С удовольствием, Лео! Поскольку ты писал об Айке, от текста за версту разит сантиментами.

— Суровая ты женщина, Мэхани.

У Китти звонит телефон, она снимает трубку и слушает. Голос в трубке мне незнаком, но я вижу, как в глазах Китти появляется испуг. Она откладывает трубку в сторону.

— Какой-то тип хочет поговорить с тобой, Лео, но не называет себя.

— Ты знаешь наши правила. Если он не назовет имя — я не возьму трубку.

— Он говорит, ты захочешь с ним поговорить, если тебе напомнить про какие-то грустные улыбающиеся рожицы.

— У тебя есть записывающее устройство на телефоне? — спрашиваю шепотом у Китти.

Она кивает.

— А стенографировать ты умеешь? — снова спрашиваю я.

— Конечно.

— Тогда запиши наш разговор.

Я пулей мчусь в свой кабинет, но прежде, чем нажать кнопку на аппарате и взять трубку, привожу дыхание в норму.

— Привет, Жаба! — с елейной фамильярностью обращается ко мне мужской голос. — Давненько не виделись. Последний раз во Фриско. [125] Помнишь, на Юнион-стрит? Помнишь, как ты наставил на меня пушку?

125

Фриско — Сан-Франциско (разг.).