Общество для Гертруды
Шрифт:
— Конечно!
— Слушает? Спрашивает? Помогает? Целых две недели! Да за это время отец его должен полюбить, как свинью!
— Может быть, он и полюбил. Руперт говорит, дядя Кларенс очень странно на него смотрит, нежно, что ли… Но сегодня, с этой стремянкой…
— С какой?
— Мы с Рупертом гуляли в саду, и я сказала, чтобы он лучше помог дяде. Тот куда-то делся. Руперт его долго искал, потом слышит: «клик-клик» — дядя стоит на стремянке, стрижет какое-то дерево. Руперт говорит: «Ах, вон вы где!» А дядя Кларенс говорит: «Да», а Руперт говорит: «Не утомляйтесь, дайте я…»
— Очень хорошо, — похвалил Фредди. — Именно то, что нужно. Рвение. Забота.
— Ты послушай, — продолжала его кузина. — Дядя Кларенс говорит: «Спасибо», а Руперт думал, это «Спасибо, да», но это было «Спасибо, нет», и они просто поболтали, и Руперт сказал, что ты приедешь, и с дядей что-то случилось, судорога, что ли, потому что он закричал и задрожал. Стремянка тоже задрожала, Руперт хотел ее удержать, но она почему-то сложилась, как ножницы, и дядя Кларенс сел на траву. Руперт говорит, он расстроился. Ногу ушиб, вообще обиделся. Руперт говорит, может быть — на него?
Фредди наморщил лоб и немного подумал. Он горевал, как горюет полководец, который буквально извелся над планом кампании, а потом узнал, что войска никуда не годятся
— Правда, Руперт купил ему растиранье, — сказала Гертруда.
Фредди повеселел.
— Растиранье?
— Да. Для ноги.
— Очень хорошо, — совсем успокоился Фредди. — Во-первых, видно, что кается, во-вторых — отец очень любит лечиться. Чаще он лечит других — два года назад он дал одной служанке мазь от цыпок, она скакала по всему замку, — но если иначе нельзя, лечится и сам. Молодец наш Туша, не промазал.
Предрекая успех растиранья, Фредди не ошибся, отца своего он знал. Владелец замка принадлежал к тем, кто склонен проверять незнакомые снадобья. В менее строгом веке он был бы одним из Борджиа. Ложась, он заметил на столике пузырек и вспомнил, что этот Корн дал какое-то лекарство. Оно ему понравилось — жидкость была грязно-серая и приятно булькала. Понравилось и название, «Бальзам Блейка». Он его не знал, это уже хорошо.
Нога больше не болела, и некоторым показалось бы, что незачем ее растирать, — некоторым, но не Эмсворту. Он налил в горсть побольше бальзама, понюхал (запах был хороший, пронзительный) и целых пять минут растирал лодыжку. Потом выключил свет и собрался спать.
Давно известно, что опасней всего — родиться. Лорд Эмсворт это подозревал, а сейчас получил доказательства: если бы он родился лошадью, а не графом, ничего бы не случилось. Преподобный Руперт Бингэм не заметил, что Блейк имел в виду лошадей; а всякий знает, что у графов, по меньшей мере, кожа — тоньше. Посмотрев во сне, как его жарят индейцы, лорд Эмсворт проснулся в страшных мучениях.
Он удивился — он не думал, что так опасно падать с лестницы, но принял это с твердостью. Взболтав бальзам так, что тот весь пошел пузырями, он снова растер ногу. Заняло это двадцать минут.
Природа создала одних поумнее, других поглупее. Лорд Эмсворт думал медленно. Правда дошла до него часам к четырем, когда он собирался применить бальзам в пятый раз. Тогда он вскочил и подставил ногу под холодную струю.
Легче стало, но ненадолго. Вставал он и в пять, и в половине шестого, заснул — без четверти шесть, акулы кусали его во сне до восьми утра. Проснувшись, как от будильника, он понял, что больше не заснет.
Он встал и выглянул в окно. Ночью прошел дождь, и мир был точно такой, словно его взяли из чистки. Кедры отбрасывали длинную тень на мягкую траву, грачи пели одно, дрозды — другое, воздух гудел, как и положено летом. Среди насекомых лорд Эмсворт заметил очень крупных комаров.
За деревьями мерцала вода. Лорд Эмсворт давно не купался на рассвете, но очень это любил. Нога почти не болела, только чесалась, и он подумал, что в воде это пройдет. Он надел халат, взял из комода трусы и поспешил вниз.
Прелесть английского лета так велика, что не сразу заметишь, из чего она складывается. Вот и лорд Эмсворт не сразу заметил, что в этом волшебном мире лучше всего не солнце, тени, птицы, насекомые, а полное отсутствие Корна. Впервые за две недели несчастный граф был одинок и свободен.
Плавая на спине, он смотрел в бирюзовое небо и тихо ликовал. Он чувствовал, что такую радость надо как-то выразить. Только музыка, язык души, могла воздать ей должное; и летнюю тишину прорезал высокий звук.
Две пчелы застыли на лету и, переглянувшись, подняли брови. Улитки втянулись в свои домики. Белка, делавшая гимнастику, упала с кедровой ветки; а преподобный Руперт Бингэм, поджидавший за рододендроном, когда же выйдет Гертруда, уронил сигарету и, не жалея одежд, кинулся к воде сквозь кусты.
Лорд Эмсворт все так же ликовал. Он взбивал ногами пену, он близоруко глядел в небеса, он вопил..
— Лю-у-у-би ме-е-ня-а-а, — пел он, — и ра-а-ас-цве-т’-от…
— Спокойно, — сказал ему кто-то в ухо. — Не двигайтесь. Сейчас, сейчас…
Даже теперь, в эпоху радио, неприятно вдруг услышать голос. На суше граф бы подпрыгнул, в воде он нырнул. Но его схватили за руку, где побольней, и потащили вверх.
— Спокойно, спокойно, — не унимался голос. И граф его узнал.
Есть черта, за которой наш разум теряет сходство с вечностью и превращается в кипящее месиво губительных страстей. Малайцы, доведенные до этой черты, хватают с крюка малайский кинжал и бегут убивать ближних. Женщины верещат. Графы бьются и борются, в меру здоровья и лет. Две долгие недели лорд Эмсворт терпел этого жуткого Корна, но такие вещи легко не даются.
Нет, что же это такое, в конце концов? Мало ему сущи, теперь еще и здесь! За всю историю их славного рода никто не нарушил законов гостеприимства, ударив гостя в глаз. Но лорд Эмсворт, выдернув руку из пены, сделал именно это.
И зря. Что-что, а справляться с утопающими чемпион Оксфорда умел. Солнце померкло, появились звезды, некоторые из них — очень яркие. Куда-то за ухо ткнулось что-то вроде холодной бараньей ноги, зашумела вода.
Очнулся он в постели. Голову разламывало, но не в том суть. Лорд Эмсворт думал, кто неприятней, Корн или сэр Грегори, и решил, наконец, что человеку этого не понять. Один пристает две недели и почему-то бьет тебя в воде, но не уводит свинарей. Другой свинарей уводит, но не пристает и не бьет…