Обсидиановая бабочка
Шрифт:
– И не понимай, Эдуард. Только знай, что так и есть.
– Я тебе верю, Анита. Ты единственный известный мне человек, кроме меня, который никогда не блефует.
– Значит, Бернардо и Олафу случается блефовать? – спросила я.
Он покачал головой и засмеялся, разрядив нараставшее напряжение.
– Нет, я тебе ничего о них не скажу.
– Почему? – спросила я.
– Потому, – ответил он и почти улыбнулся.
Я глянула на его непроницаемый профиль.
– Тебе это нравится. Ты заранее радуешься моей встрече с Олафом и Бернардо.
Я
– Как и радовался твоей встрече с Донной.
– Хотя и знал, что я разозлюсь, – уточнила я.
Он кивнул.
– Это выражение твоего лица почти стоило смертельной опасности.
Я покачала головой:
– Эдуард, ты начинаешь меня тревожить.
– Только начинаю? Наверное, теряю хватку.
– Ладно, не рассказывай о них. Расскажи об этом деле.
Он заехал на парковку. Я поглядела вперед и увидела над нами стены больницы.
– Это и есть место преступления?
– Нет.
Он въехал на свободную стоянку и заглушил двигатель.
– И что это значит, Эдуард? Почему мы приехали в больницу?
– Здесь выжившие.
– Выжившие? – Я широко открыла глаза.
Он посмотрел на меня.
– Оставшиеся в живых.
Эдуард открыл дверцу, но я удержала его за локоть.
Эдуард медленно повернулся и посмотрел на мои пальцы, схватившие его обнаженную руку. Он долго и неодобрительно не отводил взгляд, но этот фокус я и сама умею проделывать. Если человек дает понять, чтобы его не трогали, то собеседник, который не собирается применять насилие, обычно отпускает. Я не отпустила, вцепившись ему в локоть, но чтобы не было больно и он бы понял: так легко от меня не избавиться.
– Эдуард, рассказывай. Кто выжил?
Он перевел взгляд с руки на мое лицо. Так и хотелось сорвать с него очки, но я сдержалась. Глаза его все равно ничего не выдадут.
– Я тебе говорил, что есть раненые, – сказал он как ни в чем не бывало.
– Нет, ты не сказал. Ты говорил так, будто никто не выжил.
– Мое упущение, – ответил он.
– Черта с два. Ты любишь напускать таинственность, но это уже начинает утомлять.
– Отпусти мою руку.
Это он произнес как «привет» или «доброе утро» – без малейшего нажима.
– Если отпущу, ты мне ответишь?
– Нет, – сказал он все тем же приветливым голосом. – Но если ты устроишь здесь состязание, кто круче, Анита, я буду вынужден заставить тебя меня отпустить. Тебе это не понравится.
Голос его не изменился, даже улыбка на губах была та же. Но я отпустила его и медленно отодвинулась на сиденье. Если Эдуард говорит, что мне не понравится, я ему верю.
– Рассказывай, Эдуард.
На лице у него засияла широкая и открытая улыбка.
– Называй меня Тед.
И эта сволочь вылезла из машины! Я осталась сидеть, глядя, как он идет через парковку. Он остановился на краю, больница была от него на той стороне узкой дороги. Эдуард снял очки, засунул их дужкой за ворот рубашки и выжидательно обернулся к машине.
Он вполне заслужил, чтобы я не вышла. Заслужил, чтобы я вернулась в Сент-Луис и оставила его самого расхлебывать кашу. Но я открыла дверцу и вышла. Почему, спросите вы? Во-первых, он просил меня помочь, и в конце концов он все мне откроет – в своей садистской манере. Во-вторых, я хотела знать, что же смогло пробить это хладнокровие и напугать его. Я хотела знать, а в любопытстве кроются и сила, и слабость. Чем оно окажется на этот раз, пока что неясно. Я бы поставила на слабость.
5
Больница Санта Люсии была огромной, и на этом здании, единственном из виденных мною в Альбукерке, не лежал отпечаток юго-запада. Просто типичная больница – большая и угловатая. Может быть, больницу не собирались показывать туристам. Что ж, им повезло.
Тут даже было вполне мило, но все-таки больничная атмосфера чувствуется. В нее я попадаю, только когда что-то не так. Единственным на этот раз светлым моментом было то, что в палате не я и не кто-то из моих знакомых.
Мы находились в длинном белом коридоре с множеством закрытых дверей, но перед одной из них стоял полисмен в форме. Интуиция ли подсказывала, но я была уверена, что эта палата нам и нужна.
Эдуард подошел к полисмену и представился. Он классно изображал из себя рубаху-парня, безобидного и разбитного, но только несколько сдерживающего свою жизнерадостность – больница все-таки. Эдуард и полисмен сразу поняли друг друга, что уже не предвещало никаких проблем.
Полисмен окинул меня взглядом через плечо Эдуарда. Он выглядел молодо, но у него были холодные и серые коповские глаза. На этой работе надо немного повариться, только тогда глаза у тебя станут пустыми. Но он смотрел на меня слишком долго и внимательно. Почти чувствовалось, как тестостерон всплывает на поверхность. Этот его вызывающий вид говорил, что он то ли не уверен в своей мужественности, то ли в своей, так сказать, полицейскости, то ли он слишком недавно служит. Не новичок, но и недалеко от него ушел.
Если он думал, что я съежусь под пристальным взглядом, его ждало разочарование. Я спокойно улыбнулась ему, взгляд у меня был равнодушный и почти скучающий. Подвергаться осмотру – это не из числа моих любимых занятий.
Он моргнул первым.
– Лейтенант там. Он хочет ее видеть перед тем, как впустить.
– А зачем? – спросил Эдуард все тем же приятным голосом.
Коп пожал плечами:
– Я выполняю приказания, мистер Форрестер. Вопросы лейтенанту я не задаю. Подождите здесь.
Он приоткрыл дверь – чуть-чуть, чтобы не было видно, что за нею, и протиснулся внутрь. Потом закрыл дверь сам, не ожидая, пока это сделает доводчик.
Эдуард нахмурился:
– Не понимаю, что случилось.
– А я понимаю, – сказала я.
Он приподнял бровь, глядя на меня: дескать, выкладывай.
– Я женщина и, строго говоря, штатская. И многие копы не верят, что я способна на эту работу.
– Я за тебя поручился.
– Ну что ж, Э… Тед, значит, твое мнение весит меньше, чем ты сам думал.