Обсидиановая бабочка
Шрифт:
– Местные копы Теда любят. Рубаха-парень – старина Тед. И если он им сказал, что от тебя может быть польза, они верят.
– Тед Форрестер – это ты. И ты никак не рубаха-парень.
– Это не я, это Тед, – ответил он пустым голосом.
– Твоя тайная личность, – сказала я.
– Ага.
– Ладно, я прилечу сегодня в Санта-Фе после обеда или рано вечером.
– Лучше давай в Альбукерк, я тебя встречу в аэропорту. Только позвони и скажи, в котором часу.
– Я могу машину арендовать.
– Я все равно буду в Альбукерке по другим делам. Нет проблем.
– Что ты от меня утаиваешь? – спросила я.
– Я? Утаиваю?
В его деланном изумлении слышалась веселая нотка.
– Ты вообще таинственная личность и любишь держать секреты. Это дает тебе ощущение власти.
– Правда? – спросил он с интересом.
– Правда.
Он тихо засмеялся.
– Может, и дает. Закажи себе билет и позвони мне, когда прилетает твой рейс. А сейчас мне пора.
Он понизил голос, будто в комнату кто-то вошел.
Я не спросила, зачем торопиться. Десятеро пропавших без вести, двенадцать достоверно мертвых. Торопиться надо. Я не спросила, будет ли он ждать моего звонка. Эдуард, никогда ничего не боящийся, испуган. Будет ждать как миленький.
2
Оказалось, что единственный рейс, на который еще остались билеты, вылетал в полдень, так что у меня было около пяти часов, чтобы поспать и мчаться в аэропорт. И еще я пропустила занятия по кенпо – это такой вид карате, который я месяца полтора назад начала изучать. И с удовольствием предпочла бы очутиться в зале, а не в самолете. Терпеть не могу летать, и последнее время мне это приходилось делать чертовски много. Привычка притупила ужас, но фобия все равно осталась. Противно сидеть в самолете, который ведет кто-то, кого я вообще не знаю и лично не проверила на наркотики. Я вообще не слишком склонна доверять кому бы то ни было.
Авиакомпании тоже доверчивостью не отличаются. Провезти на самолете скрытое оружие – это бочка геморроя. Сначала мне пришлось прослушать двухчасовой курс федерации гражданской авиации о правилах провоза скрытого оружия в самолете. И получить свидетельство, что я этот курс прослушала, – без него меня не пустили бы на борт. Еще у меня было письмо, сообщающее, что я нахожусь при исполнении официального задания, для которого мне необходимо иметь при себе ствол. Сержант Рудольф (Дольф) Сторр из Региональной Группы Расследования Противоестественных Событий сделал мне факс на бланке группы с потрясающим понтом. Мне нужно было что-то от настоящего полицейского, чтобы легитимизировать мой статус. Если бы я действительно летела по делу полиции, даже если бы Дольф не участвовал в нем прямо, он бы дал мне все что нужно, как обычно и делал. А если Эдуард попросил бы меня помочь ему в неофициальном (читай – незаконном) деле, я бы к Дольфу и не сунулась. Олицетворенный Закон и Порядок не слишком обожал Эдуарда, он же Тед Форрестер. Слишком часто Тед оказывался там, где на земле валялись трупы. И потому Дольф ему не особо доверял.
В окно я не глядела. Я читала и пыталась себя уговорить, что я просто в очень тесном автобусе. Давно уже я решила, что летать не люблю еще и из-за клаустрофобии. Набитый до отказа Боинг-727 – это действительно настолько замкнутое пространство, что дышать трудно. Включив вентилятор над сиденьем, я стала читать – Шерон Шинн. В нее я верила – она сможет удержать мое внимание даже на высоте нескольких сотен футов над землей, когда лишь тонкий слой металла отделяет меня от вечности.
Так что я не могу вам рассказать, как выглядит Альбукерк с птичьего полета, а дорожка, которая вела в аэропорт от самолета, ничем не отличалась от других таких же. Даже в туннеле ощущался жар, невидимой рукой давящий сквозь пластик. В Сент-Луисе могла быть весна, но в Альбукерке уже наступило лето. Я стала выискивать в толпе Эдуарда и посмотрела мимо него, пока сообразила, что это он. Я почти не узнала его сразу, потому что он был в шляпе. Ковбойской шляпе с затянутым за ленту пучком перьев, но вообще-то шляпа была изрядно поношенной. Поля с обеих сторон загибались вверх, будто Эдуард все время ломал жесткую материю, пока она не приняла новую форму под воздействием настойчиво мнущих ее рук. Рубашка белая, с короткими рукавами, какие продаются в любом универмаге. И к ней – темно-синие джинсы, с виду новые, а также пара походных ботинок, которую обновкой никак не назовешь.
Походные ботинки? У Эдуарда? Он никогда не производил впечатление сельского парня – истинный городской житель. Но вот он стоит и чувствует себя вполне комфортно. Однако никакого сходства с Эдуардом не было, пока я не глянула ему в глаза. Заверни его во что угодно, замаскируй как хочешь, одень как Принца в «Спящей Красавице» из Диснейленда, но загляни только ему в глаза – заорешь и дашь деру.
Они были синие и холодные, как зимнее небо. С этими белокурыми волосами, с утонченной бледностью Эдуард был олицетворением БАСПа. [1] И умел выглядеть безобидно, если хотел. Актер он был превосходный, но глаза его выдавали, когда он не заботился придать им нужное выражение. Они очень затруднялись выполнять функцию зеркала души, поскольку таковой не было у Эдуарда.
1
Белый англо-саксонский протестант, принадлежащий к привилегированному классу (или истинный американец). – Здесь и далее примеч. ред.
Он улыбнулся мне, и глаза его оттаяли, словно тронутые слабой теплотой. Он был рад меня видеть, неподдельно рад – насколько вообще мог бы обрадоваться кому-либо. И это тревожило, потому что Эдуард главным образом любил меня потому, что вместе мы всегда убивали больше народу, чем в одиночку. По крайней мере я. Насколько я понимаю, Эдуард вполне мог косить целые армии и когда меня нет.
– Привет, Анита!
– Привет, Эдуард.
Улыбка расплылась до ушей.
– Кажется, ты не рада меня видеть?
– Меня тревожит, Эдуард, что ты так рад мне. С моим приездом ты почувствовал облегчение, и это меня пугает.
Улыбка растаяла, и вся доброжелательность, гостеприимство, веселье утекли прочь с его лица, как вода из треснувшего стакана – досуха.
– Это не облегчение, – сказал он слишком безразличным голосом.
– Ври больше, – ответила я. Хотела сказать это тихо, но шум аэропорта был как океанский прибой – громкий и неумолчный.
Он посмотрел на меня своими безжалостными глазами и слегка кивнул, признал, что ему стало легче, когда я прилетела. Может, он бы и выразил это словами, но вдруг рядом с ним появилась женщина. Она улыбнулась, руки ее обхватили Эдуарда и прижали к себе. Выглядела она на тридцать с чем-то, старше Эдуарда с виду, хотя его точный возраст я не бралась бы определить. Короткие каштановые волосы, деловая прическа, но ей она шла. Почти без косметики, но все равно красива. Морщинки у глаз и около губ заставили меня добавить ей еще лет десять. Она была пониже Эдуарда, выше меня, но все равно маленькая, хотя слабой не казалась. Загара на ней было больше, чем требовалось бы для здоровья, что, наверное, и объясняло морщины на лице. Но в ней чувствовалась спокойная сила, когда она улыбнулась мне, держа Эдуарда под руку.
Джинсы на ней сидели очень аккуратно, наверняка она их гладила, белая безрукавка была с таким вырезом, что пришлось надевать кружевной топ, а в руках она держала коричневую сумочку величиной почти с мой саквояж. На миг я подумала, что Эдуард и ее встретил с самолета, но что-то было в ней слишком свежее, неспешное. Нет, она не сошла сейчас с самолета.
– Я Донна. А ты, наверное, Анита. – Она протянула руку, и я ее пожала. Рукопожатие у нее было твердым, и рука не вялой. Рабочая рука. И она знала, как пожимать руки. Редко кто из женщин владеет этой наукой. Она мне сразу понравилась, инстинктивно, и так же сразу я не поверила этому чувству.
– Тед мне много о тебе рассказывал, – сказала Донна.
Я поглядела на Эдуарда. Он улыбался, и даже глаза у него смеялись. Выражение всего его лица, поза изменились полностью. Он чуть ссутулился, улыбка стала ленивой, он просто излучал шарм рубахи-парня. «Оскара» ему за лучшую роль – будто он с кем-то кожей поменялся.
Я поглядела на Эдуарда-Теда и переспросила:
– Он тебе много обо мне рассказывал?
– О да! – произнесла Донна, беря меня за руку выше локтя, но не выпуская Эдуарда. Наверняка она любит прикосновения. Мои друзья-оборотни приучили меня к этим постоянным ощупываниям, но все равно я не слишком это любила. Какое, черт побери, имеет отношение Эдуард – то есть Тед – к этой женщине?