Обвиняются в шпионаже
Шрифт:
Вечером 5 сентября 1944 года на рижском военном аэродроме стоял в готовности к вылету четырехмоторный военно-транспортный самолет специальной конструкции. Как заключили позже советские авиационные специалисты, самолет подобной конструкции являлся новым на театре военных действий, ни в советской, ни в зарубежной печати описан не был. Самолет обладал способностью покрывать значительные расстояния, имел весьма малую посадочную скорость. Специальное вездеходное шасси, состоящее из 20 колес, помимо основного трехколесного шасси, позволяло пользоваться для взлета и посадки любым полем или лугом. Глушители на моторах, деревянные лопасти винтов, пламегасители, матово-черная защитная окраска всех нижних и боковых поверхностей делали самолет малозаметным
Вокруг самолета суетились солдаты. По металлическому настилу они вкатили в салон мотоцикл с коляской, забитой чемоданами, грузили тюки и коробки.
Вскоре на аэродром прибыли Таврин с Шиловой. Их сопровождал Отто Краус. Для него было ясно, что Таврина он видит в последний раз, но он ободряюще похлопывал Таврина по плечу, пытался шутить.
Но вот последние слова сказаны, люк закрыт, загудели моторы, короткий разбег, и самолет взял курс на восток…
Из показаний Шиловой-Адамчик:
"К месту посадки мы прибыли где-то около часу ночи. Перед посадкой самолет сделал несколько кругов и начал снижаться. Но пилот, видимо, не рассчитал площади посадки, да и для четырехмоторного самолета место было выбрано неудачно.
Казавшийся сверху ровным луг на самом деле был весь в глубоких канавах, поросших высокой травой. Когда самолет приземлился и побежал, то нас несколько раз подбросило вверх, потом что-то затрещало. Я подумала, что полопались колеса, но нет, самолет бежал. На пути стояли ели — он их поломал и продолжал катиться дальше.
Летчик дал полный газ, намереваясь взлететь, но поздно — впереди совсем рядом был лес. Видя нашу гибель, я ухватилась за мужа и опустилась на дно кабины. Раздался сильный треск, посыпались стекла и машина остановилась…
Прошла, видимо, одна секунда, когда все молчали. Потом я услышала: "Прыгай!" Я выскочила, муж, состав экипажа, а их было 6 человек. Все ожидали взрыва, но нет, бензинный бак выскочил раньше и отлетел в сторону, это нас спасло.
Немцы помогли вытащить мотоцикл, потом стали бросать свои документы в огонь. По радио они не смогли сообщить о произошедшей катастрофе.
Как только мы немного отъехали от самолета, муж выбросил в кусты радиостанцию, потому что она лежала сверху и была тяжелая, а дороги не было и темно…"
Из показаний Шило-Таврина:
"Отъехав от самолета, я уперся в овраг. Обогнув его, заметил впереди деревню и поехал в этом направлении. В деревне я встретил девочку и спросил у нее дорогу на Ржев. Она села на мотоцикл и показала дорогу. На пути встретилась еще одна деревня, на окраине которой меня окликнул какой-то мужчина, я ответил, что мы "свои" и поехал на восток вслепую.
Часов в 6 утра, когда уже стало светло, у села Карманово навстречу нам попался вооруженный мужчина на велосипеде. Я снова справился о дороге, он показал, но я, очевидно, проскочил мимо поворота. Пришлось возвращаться обратно, и тут мы снова встретили того же мужчину. Он предъявил документы на имя начальника Кармановского РО НКВД Ветрова и сказал, что в этом районе приземлился самолет и от него отделился мотоцикл с людьми. Я предъявил ему свои документы и предупредил, что спешу. Но Ветров потребовал, чтобы я поехал с ним в РО НКВД. Я подчинился…"
Конечно, Таврин выложил перед Ветровым все свои "козыри" — погоны майора, грудь в орденах, среди которых своим блеском завораживала Золотая Звезда Героя Советского Союза, наконец, удостоверение заместителя начальника отдела контрразведки "Смерш" 39-й армии 7-го Прибалтийского фронта, командировочное предписание в Москву… Однако провести чекиста не удалось. Операция по уничтожению Сталина сорвалась.
Материалы уголовного дела оставляют странное впечатление. Перед нами появляется фигура, которая не раз описана в художественной литературе. Хлестаков и Ноздрев, Бендер и Ходжа Насредин в одном лице. Правда, не один из них не ставил на кон свою собственную жизнь. Таврин играл по-крупному. Однако в его показаниях мы не найдем мотивов. Материалы уголовного дела не дают сведений о том, что он питал ненависть к Советской власти или хотел отомстить лично Сталину. Поступки зачастую немотивированны и вызывают изумление. Ну, например, зачем было столь самозабвенно врать гитлеровцам, чтобы всего лишь пересечь линию фронта и скрыться на необозримых просторах СССР? Ведь он имел дело с людьми жесткими и решительными. Одного косого взгляда могло хватить, чтобы от Таврина не осталось даже воспоминания. А во лжи его уличали. И уличали не раз.
Почему он потащил за собой жену, которую намеревался бросить сразу после пересечения линии фронта? Почему на его условие пошли немцы, зная, что Шилова не умеет работать на рации?
Почему он, подготовленный к самому серьезному делу, оснащенный немыслимым арсеналом вооружения, дал себя арестовать сотруднику НКВД.
Почему, покинув самолет, первым делом избавился от радиостанции — важнейшего атрибута его миссии? Ведь и Шилову послали вместе с ним именно для того, чтобы была обеспечена надежная связь с диверсионным центром.
Почему, имея на руках надежные документы, даже не пытался выкрутиться, выложив сразу и свое задание и сдав своих хозяев.
Примечательно, что и советской контрразведке он врал самозабвенно, как может врать только прирожденный Хлестаков. Полтома его показаний перечеркнуто жирной красной чертой — "липа".
Практически до мая 1945 года советская контрразведка вела с абвером радиоигру, передавая от имени Таврина и Шиловой донесения. 8 мая ушла последняя, оставшаяся без ответа шифрограмма.
Первого февраля 1952 года Шило-Таврина и его жену Шилову-Адамчик судили как изменников родины и приговорили к расстрелу.
Владимир Томаровский
Без страха и упрека
Ничто в жизни шпиона… не может казаться особо привлекательным обыкновенному человеку. Если он действует успешно, о его работе никто не знает. Если он проваливается, он обретает дурную славу. Когда он оказывается в тюрьме, вся его дозволенная переписка подвергается цензуре, чужой человек составляет его завещание, и он должен быть готов умереть во враждебной стране.
Джеймс Донован. Незнакомцы на мосту.
Тюрьма Сугамо, что располагалась в районе Икэбукуро, в северном пригороде Токио, просыпалась в шесть утра. Точнее, само здание, массивное и надежно укрепленное, оставалось безмолвным и внешнебезлюдным. Жизнь начиналась внутри, за бетонными стенами, где в это время будили заключенных. А спустя час начинался обход камер. Трое надсмотрщиков отпирали железные двери в узкие бетонные пеналы: пять шагов в длину, три — в ширину, и задавали традиционный вопрос: жив? В ответ заключенный распластывался в поклоне на полу.
Так было и в один из дней весны 1942 года. Пройдя ряд камер, тюремщики остановились перед дверью под номером двадцать на первом этаже второго корпуса, которая ничем не отличалась от других, но тем не менее на протяжении нескольких месяцев являлась для них объектом повышенного внимания. Один из надсмотрщиков, звякнув ключами, отпер замок. В камере за столом, которым служила крышка умывальника, в спокойной позе сидел крупный мужчина в арестантской куртке. Это был европеец. Высокий выпуклый лоб, покрытый сетью мелких и крупных морщин, прямой нос, резко выступающий вперед, глубоко посаженные глаза и несколько шрамов придавали его лицу суровое, почти демоническое выражение. Узник взглянул на вошедших. Его светлые глаза выражали волевую решимость…