Обыкновенный день

Постарнак Николай Иванович

ХУДОЖНИК 

Снегами взята в белое кольцо трамвая остановка кольцевая. Февраль. И стужа на одно лицо прохожих лица перелицевала. В канун сосулек и в прилет синиц — сутулость жестов, сумеречность лиц. Поскольку нам вслепую, по пятам холодного движенья не отринуть... Но в самый раз зато начать картину «Прилет синиц. Большие холода». Так он размыслил, человек хороший. А размышляя, краски разминал. Он валенки затем и к ним калоши, как мелочь, на ботинки разменял, И вышел, на тепло рукой махнув, так, словно бы на время промакнув угрюмый хаос, выстудивший город, над коим, через силу колоколя, зашлись навзрыд осин колокола. И млечным светом серого стекла денницы свет — и нежен, и доверчив, едва достигнув уровня деревьев, из обихода утра был изъят. Но ощупью почти, как бы незряч, он оттенял и чествовал кончину зимы,

сошедшей все ж наполовину, так, словно проследив первопричину, округе разрешал он этот плач.

***

Однажды все обиды выплачь, приникнув к косяку дверному, до капельки всем бедам выплати и настроению дурному. Вглядись — он пацаном чумазым, твой хмурый день, красив и чуток. Вот босиком проспектом вмазал ушастый чудик. Везьмет тебя твой день подножкой, чтоб не ушиблен, — обычного грузовика подножкой чтоб был ожизнен. Рекою самой синей масти притормозит он, твой добрый день, твой умный мастер, твой композитор. Он вслед тебе помашет пристально на прощанье. И ты поймешь, что был он присказкой и причастьем к тому, что так красиво выпала река тебе, что позабыты твои горчайшие обиды и беды, что вчера ты выплакал.

ДРУГ 

Мне сегодня звонят, звонят. И летят голоса в зенит... Вы, друзья, оставьте меня. Ты, красивая, не звони. Время движется. Вечер тих. И единственная строка Без обмана уходит в стих Из потемок черновика. Я ее отдышал: «Живи Плотью пашен, теплом полей, А когда не хватит любви, Умереть по-людски сумей...» Шел я городом. Дождик шел, Крыш остукивал позвонки... Все я выдумал про звонки. Никакой строки не нашел. Просто шел посреди светил Городских. На исходе дня Друг старинный, о ком забыл, В толчее окликнул меня.

***

Мир становится осязаемым, геометричным и сообразным — мы взрослеем. Но зачем же тогда слетаются не однажды на свет наших зеленых полуночных ламп (или сиреневых, или голубых) все бабочки детства, бесполезно погубленные нами в нашем давно-давно? Но зачем же тогда не однажды хочется приподнять черствый ли, набухший ли дождями клинышек земли, как резиновый клинышек двухцветного мяча, понапрасну испорченного нами в нашем давно-давно, приподнять и посмотреть — а что там, внутри, Или же зачем не однажды хочется прильнуть колкой щекой к старой коричневой яблоне, столько раз ограбленной нами в нашем давно-давно, — стыдно попросить хоть одно яблочко. ...Мы идем не однажды веселой аллеей откровений и истин наших давно-давно. И становятся резче мысли задуманных нами стихов, и прекрасней проекты задуманных зданий. Сегодня постучался в окна моих очков белый-белый, добрый-добрый мотылек.

АЗИМУТ

1

В забытом, в прошлом, где степей страницы листает ветер, за черным Чехраком лежат моих прапрадедов станицы, землею почерненных чумаков. Они ушли, не зная революций, дорогами, сожженными огнем копыт... Мне слышится — степные песни льются. И ночь храпит. И каганец коптит. И он, которого лишь по музеям знаю, в медвежью шкуру завернувшись глубоко, грустит по мне. В его зрачках тоска глухая. В его живых зрачках тупая боль веков. Но прорезается и у виска стучится мысль, до бунтарства жгуча, высока... Вселенная созвездьями струится. Скользят планеты по его щекам.

2

Николай. Ни кола, ни двора. Только дымное эхо костров. Только буйное эхо подков. Черноморская злая бора. Только смутное эхо веков, — сладость соли и табака. И сидят у огня чумаки. Бородаты. На песню легки. Нет у них ни кола, ни двора, — Николай, — говорят, — нам пора. Наша воля, куда нам пора. Хоть до Стенькина та-бо-ра. От России до скифских могил затерялись вы, предки мои. Мое имя от вас — Николай. Ни двора не хочу, ни кола.

3

Судьба нам прочила, пророчила недоброе и нерезонное... Пальто демисемисезонное семью ветрами оторочено. Навстречу мне клекочут лебеди над

тундрой, над моею Летою. Но кличет степь ковыльным лепетом: — Ах, лепо ли?.. Не лепо ли?.. Не лепится судьба? Нелепица! Земля сама навстречу вертится. И — ни кола нам. И — не встретиться. Своя у вас, другая летопись. И — ни двора. В дорогу верится. И новым смыслом песня полнится. И где-то впереди заветрено то слово, что насущно молвится.

***

Я к тебе войду не постучав, попрошу напиться. Хрупкая соломинка луча вслед за мной скользнет по половицам. И войдет со мной в твое жилье запах дыма, горький привкус хвои... Расскажу тебе я о своем песенном, тревожном непокое. И тебя за тридевять земель уведу по клавишам паркета в область ту, где не бывает лета, где моих бессонниц карусель. Где во все границы — ледостав. Где любовь моя — во все границы. ...Далеко-далеко города от моей полуночной столицы.

НА ОСТРОВАХ 

Солнечно. Сонно. Медленный вдох с выдохом леса перемежается. Перемещается облако в дождь. К сердцу бережно принимая лесотень, светосинь, начинаю этот день под синичью морзянку «тинь-тинь». Островной государь, лес уводит лосиной тропой, — отрывной календарь над распахнутой чьей-то судьбой. Отмахнусь ли от наплыва березовых струй, как от чистого говора струн потревоженных гуслей. И у сосен ростральных, где глухарь, где добыча легка, боль свою не истрачу, как зазря не затрону курка. Говорун и молчальник, повстречавшийся мне на пути, — окаянный маячник, ты по сердцу меня рассуди: то ли так одичал я, то ли стал я к себе же добрей, то ли это — начало самой истинной жизни моей.

В ДОЛИНЕ СМЕРТИ [1]

Адским кашлем пушки изошли. 43-й. Бронзовеют лица. Это страшно — прахом раствориться, чтоб глаза цветами проросли. Это зябко — в те цветы глядеть, как в друзей невозвратимых лица... Каска проржавевшая. Надень. Лютик твой нелеп уже в петлице. И уже ты старше двадцати, строже двадцати на 43-й. И уже тебя мне не спасти если вдруг ты упадешь, прострелен, как солдат, которому была так необходима каска эта. А в долине полдень. Добела даль крахмалит сопки вешним светом. Мы молчим с товарищем моим. А на вербах розовеет завязь. У бойниц о павших говорим, о дождях дремучих над Рязанью. Мы запомним: вербами прошит дота череп. Воскресенье, Зоннтаг... А на запад, выверив по солнцу азимут, геологи прошли.

1

Прим.: В 1943 году в долине реки Западная Лица была наголову разбита отборная фашистская дивизия егерских стрелков «Эдельвейс», прорывавшаяся к Мурманску. Советские воины стояли насмерть. После войны район сражения стал называться Долиной смерти.

КРЕЧЕТ 

И бродяга и ушкуйник По судьбе и по душе, У земли живу на первом Неоглядном этаже. В государстве полуночном Неба, сосен и болот. Благодарствуя за то, что Писем почта не несет. И за то, что каждый вечер Ходит в небе тяжело Золотой окраски кречет, Опираясь на крыло. То он ближе, то далече. От беды ли? От тоски... И каким ветрам навстречу— Два крыла, как две руки. От какой кручины кружит, Нежит небо тяжело... С высотою то ли сдюжит, То ли выронит крыло?..

***

Нет видимости. Словно бы в кино, где первозданно барахлит экран, он вплавь идет, тяжелый, как бревно, чукотский продолжительный туман. Из всех небесных и земных прорех, как сто разлук моих и сто потерь, по створам ледоносных диких рек он скрадывает нас, как зверя зверь. В такую пору не сойти б с ума. В такую пору разум бередит чукотский продолжительный туман. Ты прав, полярный старый следопыт,— присутствует оптический обман над постоянством вечной мерзлоты... Дочитан приключенческий роман. Не радуют унылые цветы. Шепчу: «Люблю». Безмолвно все вокруг. Все несоизмеримо — далеко. Не разомкнуть закоченелых рук. Прочь не уйти бездумно и легко. Шепчу: «Люблю». Кручу теодолит. Что отписать тебе из дальних стран?.. Бывает, крепко душу бередит чукотский продолжительный туман.