Очаг на башне
Шрифт:
– Володя, – сказал он спокойно, – пожалуйста, не курите совсем уж у пульта. Меня же чуть кондрат не хватил.
– Простите, – раздался сверху покаянный голос. – А с контроля уже можно уйти?
– Да, пожалуй, – задумчиво сказал Симагин, и сейчас же Верочка, перегнувшись через перильца площадки управления третьего этажа, звонко крикнула с головокружительной высоты:
– Я послежу, Андрей Андреевич, хотите?
Симагин освобождающе махнул рукой. И, глядя на спускающегося долговязого парня в стираном-перестиранном халате, произнес:
– Володя, а ведь года через два, может, даже раньше, мы эту вашу вонючую привычку сможем снять на корню. Любую наркоманию, на любой стадии, а?
Володя, держа в желтых зубах "Беломорину", уставился на мертвые пока барабаны.
– И Митьку моего вылечить... – пробормотал он. Симагин положил руку ему на плечо и мягко сдавил.
– Да, – сказал он. – Никаких болезней обмена. На корню.
К одиннадцати стянулись все и стало шумно. Гоняли безропотную Верочку за кофе и бутербродами – в буфете ее тоже обожали и давали без ограничений, а зачастую и без очереди. Представительный, сухопарый Карамышев как вошел, так уселся за свой стол у окна затылком к суете и прямо-таки утоп в вычислениях – только бумажки отлетали. Трясущийся от бешенства Аркадьев крутил на Симагине пуговицы халата: "Опять перерыты все бумаги у меня на столе! Кто?!" Вадим смеялся рядом: "ЦРУ, конечно!" С руганью прошла приемка запасного комплекта микропроцессоров. Считали, сколько часов и минут осталось до отпуска. Рассказывали байки и сплетни, хохотали возбужденно. А где-то в невообразимо сложных недрах Машины раковый пучок – чуть раздвоенный, характерный, как жало – неспешно разглаживался под воздействием подсадочного излучения. Разглаживался. Иначе быть не могло. Через полчаса спектрограф покажет это, выдав на барабаны сотни метров тугой металлизированной ленты.
Симагин волновался.
Но это поверхностное волнение, как плеск листьев на ветру, не могло даже раскачать ветвей – откуда эта глубинная уверенность в неважности, случайности плохого и в грандиозной неизбежности хорошего, он сам вряд ли мог бы толком объяснить.
– ...Вы еще остаетесь? – раздался позади несмелый голосок. Симагин резко обернулся. Он думал, все разошлись, и в мертвой тишине звук ударил.
– Да.
– Принести вам кофе?
– Да ну что вы... бегите уж.
– Вы не огорчайтесь так, Андрей Андреевич.
– Я не огорчаюсь. Я злюсь, Вера, – он покрутил пальцем у своего виска. – Чего-то мы опять не поняли.
Она стояла.
– Идите-идите, – улыбнулся Симагин. – Спасибо.
Она послушалась. В огромном безлюдном зале она выглядела особенно маленькой. Казалось, она никогда не пересечет лаборатории. Потом массивная дверь беззвучно открылась и закрылась; гулкий звук докатился с ощутимым опозданием и, рокоча, увяз наверху, в блинкетной вязи.
Первая серия, в общем, оказалась обнадеживающей. Кричали "ура", поздравляли пришедшего Вайсброда, трунили над недоверчивым медиком из онкологического центра. Медик смущался, огрызался – озирая Машину, спрашивал ядовито, сколько же будет стоить такое лечение. Ему, хохоча, втолковывали, что дорого строить подсадки, а лечение – не дороже УВЧ. "Пленки-то мы вам будем присылать. Тиражировать, как кино. На все случаи жизни. А у вас просто картотека и излучатель в каждой поликлинике. Заряжай кассету и лечи". Когда восторги достигли апогея, Машина выдала вторую серию, и она оказалась совершенно неудачной. Медик тут же уехал, Вайсброд принялся глотать таблетки. Еще одна серия была отработана к концу дня. Тоже пшик.
Следовало подумать. Ритм трансформаций в первой серии был сложным, неравномерным. На подсадку загадочно реагировали участки, совершенно, как до сих пор считалось, с онкоскопией не связанные, – в двадцати семи километрах первой спектрограммы компьютеры выявили более сотни таких точек. В других сериях спектр вообще не реагировал, словно все проваливалось мимо, без малейшего зацепа. Симагин, подогнув одну ногу под себя, присел к столу.
Когда он очнулся, то сразу бросился вон. Ася, наверное, клянет его последними словами – оттого и работа не клеится. Привычно все опечатал, на вахту позвонил, чтобы поставили на сигнал – вахта отвечала сухо, не любила она Симагина за его вечера, – и скатился на улицу.
Вот дела, дождик. Душный ветер наволок тучи – мокрое серое месиво заполнило небо, из него сыпал косой и частый душный ливень. Симагин поежился и пошел.
Асфальт холодно кипел. Развешивая по ветру туманные клубы раздробленных капель, проносились мокрые машины. Спешили, пряча лицо и руки, мокрые люди. И Симагин спешил – нелепо открытый дождю и оттого какой-то неуместно солнечный, не разбирая дороги шагал по плещущимся лужам между плащами и зонтами. Не промокла ли Ася, думал он, до дождя успела ли домой?.. Прислонился плечом к серебристой трубе, на которой была вывешена остановка, и поставил тяжелый портфель. Видно, автобус только что ушел. Автобус был вековечным врагом Симагина, год за годом уходил из-под носа. Даже если Ася успела до дождя и сразу выпустила Тошку, все равно тому совсем не осталось времени на выгулеж – дождик хлынул... А когда же он хлынул-то? Теплый, правда... За шиворот текло ручьем, по груди тоже. Волосы мокрой паклей залепили лоб и уши. Вокруг скапливались когтистые зонты. Все-таки я свинья, думал Симагин, зачем не ушел вместе со всеми... Был бы дома пораньше. И главное – зря. Ни черта не понять. Что это за точки, которые реагируют на подсадку сами по себе, мы же их не трогали – значит, между ними и онкорегистром существует какая-то связь... Помаргивая, подкатил "Икарус", народ прыгнул от него, спасаясь от выброшенной на тротуар мутной воды, а потом, наоборот, к нему. Симагин прыгнул тоже, его сдавили, кто-то равномерно, точно колесный пароход, бил его локтем в бок, пропихиваясь вперед, все друг другу мешали и судорожно маневрировали хлопающими, сыплющими брызгами опасными зонтами. Уже у дверей Симагин вспомнил, что при нем был портфель и, ахнув, стал пропихиваться назад. Его крыли, на чем свет стоит, и били, не стесняясь. Симагин извинялся. Портфель был на месте. Симагин обнял его, прижал к себе – с портфеля текло, и тут просевший автобус ядовито зашипел и стартовал, до колен окатив Симагина бурой волной. Симагин покорно вернулся к трубе. Он ругал себя последними словами. Остолоп. Простофиля. Дубина стоеросовая. Разве можно такому жить на свете. Он вспомнил, как, всем затрудняя жизнь, толкался противоходом, и его затрясло от стыда. Ну ведь всех же утром солнце жарило, – вспомнил он, – почему же все догадались взять зонтики, а я – нет? Настроение испортилось окончательно. Как меня Ася терпит? Эта мысль иногда приходила ему в голову, если он долго не видел Асю. Надо скорей ее увидеть. Да, я-то ей обрадуюсь, а она? Симагин побежал к цветочному ларьку. В ларьке еще возился кто-то, Симагин стал клянчить и канючить. Это было до тошноты унизительно, власть внутри ларька не стеснялась показать, что она власть, она, и никто другой, но в конце концов сжалилась, открыла окошко и сунула тройничок обтруханных, последних гвоздичин. Что они обтруханные – это видел даже Симагин, а значит, дело было с ними совсем худо, но не мог он сейчас вернуться домой без цветов.
Нет, думал он, рассеянно глядя, как заливаемый потоками дождя битком набитый автобус отваливает от остановки. Надо обязательно настоять, чтобы после онкоскопии или даже в параллель с нею нам утвердили в плане эндокриноскопию. Если кто и поможет Володиному сыну, так это только мы. Он прислонился к трубе, поставил портфель на асфальт и, подышав на измочаленные лепесточки гвоздик, стал закрывать их собой от дождя и ветра.
Любовь
1
Куда ж они оба подевались, раздраженно думала Ася. Ну, Тошка, наверное, сбоку дома гоняет по лужам, Колчака марсианского ловит. Ладно, дождик теплый. Но Симагин-то где, повелитель-то, горе луковое? Она оглянулась на часы. Шло к девяти. Ничего себе. Ходить одной в невесомом балахончике на голое тело было зябко и глупо. Ну, он обнаглел. Сегодня скажу, решила она.
Вспомнилась предродовая. Стонущей соседке принесли записку от мужа: "Как дела? Если можешь, черкни". Соседка закричала бессильно и злобно: "Чурбан, до писем мне?!" Ей стали сочувствовать – мужики, мол, что понимают, только, мол, о себе... Ася, чувствуя кровь на закушенной губе, молчала и жгуче завидовала. И записке. И всему. И всем. Зависть пропала, лишь когда все неважное пропало. Когда, раздирая мир, нечто непредставимое, с ошеломительной жестокостью выворачивая ее наизнанку, устремилось наружу. И дикий страх, намертво слитый с дикой болью: я умру. Сейчас умру!!! И Антошка. Незнакомый еще. Лысый, мокрый. Красный...
Кто-то вышел из-за угла, и сердце ударило сильней. Но это оказался снова не Симагин. Это никак не мог быть Симагин – элегантный, да еще под зонтом. Ася вздохнула. Ей очень хотелось, чтобы Симагин научился быть элегантным. Хотя бы иногда. Ну и что было бы, вдруг подумала она. И ей представилось, как Симагин вот сейчас вымахнет из-за угла. Стремительный, немножко нескладный, и в то же время как бы парящий в светлом летнем ливне. Вдруг ее словно током ударило. В глаза свирепым клеймом упал опрокинутый на скользкий мокрый асфальт Симагин. Вокруг – кровь, на обочине – сбивший грузовик, зеваки, а она, жена, ничего не знает! И думает бог весть о чем! Симагин! Шорох дождя из умиротворенного сразу стал зловещим. Надо куда-то бежать! Звонить, узнать... Хлестнул дверной "Гонг". Сердце облегченно обмерло, и Ася, еще не веря счастью, полетела из кухни. Как же это я проглядела? Ну, я ему, хищно клялась она, а длинные полы освобождение, крылато бились далеко позади. Ох, я ему – а кожа уже ждала взгляда, который, как полуденная волна, даже не заметив ткани, окатит, огладит упруго и сверкающе каждую выпуклость тела, и в нем снова можно будет плыть. Всегда. Ласкаясь, бранясь, молча... Она распахнула дверь и кинулась в волну...
И в ужасе выскочила, ошпаренная невыносимым морозом, колко чувствуя беззащитность и тщетность наготы на снегу. Это был тот, элегантный. Вежливо приподнял шляпу:
– Добрый вечер. Простите, я не ошибся? Андрей Андреевич Симагин здесь живет?
– Да, – через силу ответила Ася, пытаясь съежиться. Голая! Голая!
– Я могу его видеть? – глядя ей только в лицо, с безупречно вежливой интонацией осведомился незнакомец.
– Пройдите, – ответила Ася, уже почти не соображая, движимая одним порывом: убежать немедленно! – Вам придется подождать. Пройдите. Одну минуту...