Очень далекий Тартесс (сборник)
Шрифт:
Вмиг все было кончено. Сплошным потоком полезли рабы из недр рудника. Неистово орали, жадно вбирали в отравленные легкие свежий ночной воздух.
Стража, стоявшая на полпути от рудника, услыхала гомон, кинулась в поселок поднимать тревогу. Но уже катилась в ущелье толпа рабов, и впереди бежал гигант-кантабр с копьем в одной руке и с тяжелой мотыгой в другой.
Страшен был ночной бой в поселке. Стражники были хорошо обучены, их тела, укрепленные хорошей пищей, были сильны. Они знали, что, если враг не облачен в защитный доспех, лучше бить копьем в живот, а если облачен, то в шею. Свистели пращи, осыпая бунтовщиков свинцовыми «желудями». Падали рабы под ударами стражников, но было их много, и жизнь стоила им недорого — проткнут ли копьем или подыхать от язв веселой болезни. Бесстрашно и яростно бились они, тесня стражу к воротам, и вот уже передние с криками прорвались к дому самого Индибила, окружили его. На гладко утоптанной площадке перед домом отчаянно рубился главный над стражей. Храбро дрались и силачи — телохранители Индибила. Свирепый кантабр кинул в главного копье, промахнулся. Взревев, обхватил ручищами врытый в землю столб, вывернул его и пошел на главного, крутя столб перед собой. Главный попятился, пытаясь уклониться. В следующий миг страшный удар размозжил ему голову.
Бой закончился лишь на рассвете. Смолкли крики и звон оружия, и стал слышен шум горной речки. Сотни трупов устилали землю. Небольшая кучка уцелевших стражников, окруженная восставшими, жалась, затравленно озираясь, к крыльцу. Из дома выволокли Индибила в изодранной одежде. Его бил озноб, нижняя челюсть отвисла. Под ненавидящими взглядами Индибил бессильно опустился на ступеньку, ноги не держали его.
— Что будем с ним делать? — спросил Ретобон.
— На рудник! — выкрикнул кантабр. — Завалить камни — пусть подыхай, собака!
— Правильно! — загалдели рабы. — На рудник его! Пусть отведает веселой болезни!
— Стойте! — Из толпы выступил невысокий раб с жесткими светлыми волосами. — Они звери, это так, но мы зверями быть не должны.
— Заткнись, Поэт.
— Добренький нашелся! Они-то тебя не жалели!
— Не нужна нам излишняя жестокость, — упорствовал светловолосый. — Проткните его копьем, и все. Пусть в проклятый голубой рудник никогда больше не ступит нога человека!
— Поэт прав, — сказал Ретобон. — Мы не звери. Покончить с ним сейчас же!
Он махнул рукой в сторону Индибила и стражников. Так уж получилось само собой, что Ретобон оказался вожаком у восставших.
Ущелье бурлило. Вырвавшиеся на волю рудокопы, плавильщики, каменотесы разобрали оружейные склады, опустошили сарай с запасами продовольствия. Из личного погреба Индибила вытащили пузатые пифосы с вином. Целиком жарились на вертелах бараны из стада, принадлежавшего стражникам. Тут и там горланили песни. Непривычная сытость и выпивка валили рабов с ног.
Ретобон и его друзья понимали, что это опасно: стоит прискакать сейчас в ущелье отряду стражников с какого-либо из ближних рудников, и они перебьют восставших, как кроликов. Но ничего Ретобон не мог поделать. Он переходил от костра к костру, уговаривал рабов опомниться, доказывал, что нужно выставить у входа в ущелье сильный заслон… Напрасно! За Ретобоном плелся пьяный гигант-кантабр, нацепивший на голову шлем с высоким гребнем. Он весело напевал на своем языке что-то тягучее. У одного из костров кантабр увидел старых знакомых — Горгия и Диомеда.
— Грека! — рявкнул он и хлопнул Горгия по плечу так, что тот чуть не подавился бараньей костью, которую как раз обгладывал. — Грека — воля — хорошо!
Он размахнулся, чтобы и Диомеда по-приятельски хлопнуть, но тут его занесло, и, потеряв равновесие, кантабр свалился рядом с Горгием. Он и не сделал попытки подняться на ноги, почти сразу же захрапел.
Ретобон пристально посмотрел Горгию в лицо. Ухмыльнулся.
— Здорово, грек. Не помнишь меня?
— Где-то видел я твои рябины, — сказал Горгий, — а где — не помню.
— В порту в винном погребе однажды сидели, — напомнил Ретобон. — Тордул еще заставил тебя пиво пить…
— Верно! Еще задушили вы там кого-то.
— Соглядатая, — кивнул Ретобон. — Как же ты очутился тут? Тебя же Аргантоний на обед к себе позвал. Поругались вы, что ли?
Горгий коротко рассказал печальную свою историю.
— Вот как, — задумчиво проговорил Ретобон. — А я и не знал, что Миликона прикончили… Предательством тут пахнет, клянусь Быком. — Он почесал одной ногой другую, ноги у него были босы и черны от грязи. — Похоже, что Миликон предал нас. Уж очень быстро нас похватали… будто поджидали у крепостных ворот…
— Ты бунтовал вместе с Тордулом? — спросил Горгий.
— Мы дрались вместе. Потом нас всех пригнали на голубой рудник, а Тордула оставили. А куда он подевался — не знаю.
И тогда Горгий рассказал про Счастливчика Тордула. Ретобон, присев на камень, слушал его, неподвижно уставив взгляд в пляшущий огонь, опираясь обеими руками на меч.
— Значит, уехал в тот самый день, как папаша его стал царем? — переспросил он, когда Горгий умолк.
— Царем? — изумился грек. — Да ты шутишь, рябой.
— Какие там шутки. Он сын Павлидия. Сам он уехал или силой увезли? Не знаешь… Хотел бы я знать… — Ретобон опять задумался.
Рядом затеяли игру с шлемом, свалившимся с головы кантабра. Рабы с хохотом поддевали шлем ногами, перекидывались.
Вот кто, значит, покровительствует Тордулу, думал Горгий: сам Павлидий! Ну и ну, с царским сынком, можно сказать, хлебал из одной миски…
Кто-то сзади произнес заплетающимся языком:
— От этих… которые с рудника… подальше держись. Заразные они…
Горгий напряженно соображал, как теперь быть. Одно ясно: надо поскорее отсюда убираться, пока выход из ущелья открыт, пока снова не заневолили. Вот только куда идти? Путь в Майнаку закрыт. Гемероскопейон? Есть ли туда дорога? В этой дикой стране заблудиться ничего не стоит. С голоду подохнешь. Или от жажды… Пробраться тайком в Тартесс, разыскать Тордула, попросить, чтоб замолвил перед папашей словечко? Опасно, опасно… Если даже и доберемся, то простит ли Павлидий? Простить — это значит признаться, что сам он, Павлидий, велел убить Миликона. Вот если бы Эхиар стал царем Тартесса…