Очень далекий Тартесс
Шрифт:
– Как же ходят по мелководью корабли тартесситов?
– Видно, знают проходы…
Задумался Горгий. Что же это за река Океан, по которой бесстрашно плавают тартесские мореходы? Сам Тартесс – всем известно – богат серебром и медью, а за оловом посылает свои корабли к далеким Касситеридам, таинственным Оловянным островам… Узнать бы, разведать к ним дорогу…
Посвистывала флейта, привычно всплескивала вода под веслами.
– Расскажи мне о Серебряном человеке, – сказал Горгий.
И терпеливый кормчий в который уже раз за долгий путь принялся рассказывать
То ли за седую бороду, то ли за несметные богатства прозвали фокейские купцы царя Аргантония Серебряным человеком. Царствует он, по слухам, лет сто, а может, и побольше. Давно помер фокейский мореход, что некогда первым приплыл в Тартесс, а и тогда уже сидел там на троне седобородый царь Аргантоний. Ну, может, и привирают насчет бороды, может, в ту пору была дна черная…
Крут и своеволен владыка Тартесса к согражданам. Строго блюдет законы, а их в Тартессе великое множество, и все они, по слухам, записаны стихами. Но к эллинам Серебряный человек неизменно добр. Зовет их к царскому столу, потчует медовым вином, одаривает щедро. Сам не гнушается вникать в торговые дела. Может, потому и добр, что далека от Тартесса Фокея и не посягает на его богатства.
Верно, далек и финикийский Тир, но с финикиянами были в старину у Тартесса раздоры. Недаром поставили финикияне вблизи Тартесса свой город Гадир [14] – будто занозу воткнули в глаз. Пал Тир, и не бороздят Море корабли финикиян, – а Гадир стоит, обнесенный крепкими стенами, и люто враждует с могучим Тартессом, и пытается перебить ему дорогу к Оловянным островам.
Ныне Гадир держит руку Карфагена – по родству крови (тоже ведь финикиянами был поставлен Карфаген) и по необходимости опереться на сильного союзника…
14
Гадир (или Гадес) – нынешний Кадис на юге Испании
Да, сильно поднялся Карфаген. Замыслил, отнять у фокейцев Талассу… загородил, как говорят, кораблями Столбы…
При этой мысли у Горгия засосало под ложечкой. Сплюнул за борт, велел Диомеду подать еду. Поколотил сушеную рыбу о палубу, ловко содрал шкурку. Разломил лепешку, налил в чашу разведенного вина.
Жуя и запивая, хмуро смотрел на пустынное море.
– Молодцы все-таки эти древние. Отваживались пускаться в такие плавания на жалких скорлупках. Какое водоизмещение могло быть у корабля Горгия?
– Ну, что-нибудь около ста тонн. Не такая уж, собственно, скорлупка.
– Да, если вспомнить, что Ален Бомбар пересек Атлантический океан на резиновой шлюпке… Пожалуй, современные люди тоже молодцы.
– Безусловно. Но Бомбар был в центре внимания всего мира, и оснастка у него была что надо. А древние мореходы… у них ведь не было даже обыкновенного компаса, не говоря уже о секстанте. Вот уж поистине «по рыбам, по звездам…» Какие только страхи и ужасы им не приходилось преодолевать.
– У вас там кормчий говорит, что океан за Тартессом мелеет и чудища всякие ползают. Откуда
– Тут два возможных объяснения. Первое относится к легенде о гибели Атлантиды: когда уходит под воду большой кусок суши, поднимаются к поверхности огромные тучи ила и водорослей. Второе объяснение более правдоподобно.
Тартесситы, а вслед за ними и карфагеняне могли нарочно распускать слухи о «застывшем море» и прочих ужасах, чтобы отбить охоту у соперников плавать к Оловянным островам.
– Иначе говоря, экономическая конкуренция?
– Именно.
2. ПОЧЕМУ ЛИСА ОТПУСТИЛА ЗАЙЦА?
Впереди, над невидимыми еще, но близкими Столбами, низко стоял Гелиос. В его красноватом закатном свете не сразу заметили греки трехрядный корабль. А когда увидели – приуныли.
Поворачивать назад? Бесполезно, подумал Горгий. Не уйти от погони…
Эх, не послушался старейшину в Майнаке, не пошел в Тартесс по сухому пути. Глотал бы сейчас, трясясь на быках, пыль горных троп – да была бы при себе свобода. Трудно ее получить, а потерять – пустяк…
Он смотрел на приближающийся карфагенский корабль, на огромный резной, расписанный красками глаз на его борту. Смотрел на приближающееся рабство…
Уже видны смуглые воины в кожаных доспехах. Лохматые бородачи поигрывают пращами, скалят зубы. А впереди, на самом носу, стоит молодой воин с яростным лицом, медный шлем его горит зловещими отблесками заката, он потрясает копьем и кричит, указывая грекам на парус.
Горгий велел парус спустить.
Корабли сошлись бортами. Оцепенело смотрели греки, столпившись у мачты, как закидывали карфагенские воины крючья, зацепляясь за борт.
Попрыгали, хлынули, затопали по палубе – и все с криками, будто на базаре. Окружили, наставили копья. Запах кожи и пота смешался с неистребимым запахом коровьего навоза, что шел из опустевшего стойла.
Резкий гортанный выкрик – и все смолкло. Молодой военачальник (лицо темное, глазищи неистовые) обвел греков взглядом, сказал что-то. Горгий понял: старшего выкликает, – подобрал полы гиматия, шагнул вперед. Двое подскочили, скрутили руки сырыми ремнями. Третий цапнул за бороду кормчего, пинком отшвырнул его в тесную группу греческих матросов, а сам встал к рулевому веслу. Было и это понятно: поведут корабль в Гадир, а может, и в самый Карфаген, поделят добычу, продадут греков в рабство. Или гребцами прикуют навечно к скамьям своих кораблей.
Прощай свобода…
С карфагенского корабля неспешно перелез через борт дородный человек с выбритой до синевы головой. Был он одет не по-военному, но подпоясан дорогой перевязью с коротким мечом. Воины почтительно расступились перед ним. Он подошел к молодому военачальнику, бросил несколько слов. Тот, видно, возразил. Бритоголовый повел на него набрякшим веком, этого оказалось достаточно: молодой, сверкнув непримиримыми глазами, повиновался, отошел в сторону.
Горгий ощутил на себе жесткий оценивающий взгляд. Услышал вопрос на ломаном греческом – шел он будто из чрева карфагенянина.