Очень храбрый человек

Пенни Луиза

Гамаш наблюдал за тем, как отец Вивьен нащупывает свой путь вперед. В страшный новый мир. Спотыкаясь об осколки слов, которые не отваживался произнести. Охваченный переживаниями, которые не отваживался признать. Собираясь с силами, чтобы двигаться дальше.

Ступая по натянутому канату, ведущему его к необходимости действовать, но все еще не признавая, что для действий есть причина.

– Вы не знаете, куда бы она могла отправиться? – спросил Гамаш.

– Я обзвонил всех ее старых друзей. Никто ее не видел. Они вообще не разговаривали с ней уже тысячу

лет.

– А те люди, с которыми она подружилась, уехав от вас?

– Если она с кем и подружилась, то мне об этом не говорила. Да я и сам довольно давно ее не видел.

– Почему?

– Он не позволял ей приезжать сюда, а я знал, что там мне не будут рады. Я пытался несколько раз, но он меня даже на крыльцо не пускал. Говорил всякие гадости.

– Например?

Омер помолчал, явно удрученный этим вопросом – и ответом, который придется дать:

– Кричал, что Вивьен не хочет меня видеть. Что она меня ненавидит. Что я ужасный отец.

Он повесил голову, рот его открылся. Еще через несколько мучительных секунд с его нижней губы потекла ниточка слюны.

Его громадные руки дрожали на его коленях, дыхание вырывалось короткими, резкими вдохами и выдохами. Он задыхался, как дикое животное, мучимое болью.

Лизетт Клутье потянулась было к нему, но Гамаш остановил ее руку.

Этому человеку требовалось личное пространство. Иллюзия приватности.

Гамаш, повидавший немало скорби, знал, что отцу Вивьен нужно дать выплакаться и следует пресечь попытки доброжелателей остановить его слезы. Причина этих попыток, вроде бы милосердных, крылась в чувстве крайней неловкости, а не в желании утешить страдальца.

– Он был прав, – заговорил наконец Годен, с трудом выдавливая слова. – Я плохой отец.

– Что вы имеете в виду? – спросил Гамаш. – Вы сказали что-то похожее, когда мы приехали. Вы сказали, что это ваша вина.

– Я так сказал? Ну, я имел в виду, что должен был как-то повлиять. Сделать что-то, когда они только-только обручились. Я знал, что он сукин сын. Но я не хотел, чтобы она думала, будто я после смерти матери ревную ее или что-то такое. А я даже не знал, поэтому ли я так возненавидел Трейси. У меня все в голове путалось. Но я видел, прямо-таки видел, что он нехорош для нее. Однако я даже не думал… – Он замолчал и несколько раз вздохнул. – Не думал, что он будет ее обижать. Хотя бы не сразу. И не так.

– Обижать каким образом? – спросил Гамаш.

Они уже знали, но им нужно было услышать это от отца Вивьен.

Губы Омера шевелились в попытке сформировать слова, но у него ничего не получалось. Наконец он уставился на Гамаша, умоляя взглядом не вынуждать его произносить это вслух.

Клутье попыталась было заговорить, но Лакост остановила ее.

И они продолжали ждать.

– Он бил ее.

Слова пролились изо рта месье Годена, как кровь из вскрытой вены. Тихо. Почти опровергая свой смысл.

Омер продолжал смотреть на Гамаша. Молил его, но не о понимании, так как и сам не понимал, почему, заподозрив, что его драгоценную дочь избивают, не прекратил

этого.

Нет, он молил помочь ему. Помочь сказать то, что нужно сказать. Признать неизвиняемое. Немыслимое.

Признать, что он предал ее.

– У вас есть дети? – спросил он Гамаша.

– Двое. Сын и дочь.

– Она, наверное, такого же возраста, что и Вивьен.

– Oui. Ее зовут Анни.

– А у вас? – спросил Омер у Лакост.

– Тоже двое. Сын и дочь.

Омер кивнул.

Лакост наблюдала за ним. Можно ли представить себя на его месте? В этом кошмаре?

– Он прятал ее от меня, – сказал Омер, обращаясь теперь к Лакост. – Когда я видел ее, всего несколько раз за последний год, она была такая худая. И в синяках. – Он поднял руки, словно взывая к небесам. – Я умолял ее бросить его. Переехать ко мне, но она отказывалась.

– Почему? – спросила Изабель Лакост.

– Не знаю. – Он посмотрел на Фреда, опустил руку и погладил спящую собаку.

– Ты пытался, – сказала Лизетт. – А больше ты ничего и не мог.

– Ну, кое-что очень даже мог. – Он взглянул на Гамаша. – Что бы сделали вы, если бы вашу Анни…

– Когда вы в последний раз видели Вивьен? – спросил Гамаш, уклоняясь от ответа.

Годен слабо улыбнулся:

– Не хотите отвечать, да? Наверное, это умно. Но иногда лучше быть глупым, верно? Если бы я убил подонка, то сегодня здесь сидела бы она, а не вы.

– Зато вас здесь не было бы, – заметил Гамаш.

– Вы думаете, для меня это важно? – сказал Годен. – Я бы отдал за нее жизнь вот так. – Он щелкнул пальцами.

– Когда, месье Годен? – повторил вопрос Гамаш.

– Я видел ее перед Рождеством. Повез к ней подарки. Даже для него купил. О боже. – Он недоуменно уставился на Гамаша. – Я так боялся ее потерять, что был готов… – ему снова пришлось взять себя в руки, – заискивать перед ним. О чем только я думал? Боже мой. Она не пригласила меня в дом. Я думаю, он там был. И я просто уехал. Вот такой последний раз…

Лизетт Клутье протянула руку, и на этот раз Гамаш не стал ее останавливать. Она положила руку на запястье Омера.

– Но потом вы разговаривали с ней по телефону, – сказал Гамаш.

– Да. Она позвонила в субботу утром.

У Годена был озадаченный вид. Неужели так недавно? Всего два дня назад? Время больше не имело значения. Дни, даты – они стали бессмысленными и останутся такими до конца дней. Будет только «до» исчезновения Вивьен и «после».

Жирная линия, от которой будет измеряться все остальное. Пока он не умрет.

– И что она сказала?

– Она сказала, что беременна и в конечном счете уходит от него. Я так обрадовался, говорить почти не мог. Сказал, что приеду за ней, но она ответила, чтобы я не приезжал. Ей нужно было выбрать время, когда это будет безопасно. Когда он уедет или вырубится. Она сказала, что приедет позже вечером или в воскресенье утром. Она заставила меня пообещать, что я не приеду. И я просто ждал. – Он сделал долгий, долгий выдох. – Нужно было поехать за ней. Почему я не поехал?