Очень страшная история 2
Шрифт:
— Как это ты, любопытно узнать, проник… в чужие мысли и чувства? — даже не зло, а злобно ответил ему Покойник. — Великие поэты в своих собственных чувствах и то не могли разобраться.
— Устами младенцев, всем известно, глаголет истина! — отбивался Принц с достоинством будущего монарха.
— На репетиции с уроков снимали — вот источник их вдохновения! — все мертвеннее бледнея от злости, нападал Покойник.
Первоклассники взирали на меня с благодарностью и обожанием.
О, как легко иногда завоевать человеческие сердца! Но легкие завоевания, увы, не прочны… Хотя мне потихоньку начинало казаться, что мое положение самое расприятное: славят,
— Каждому из нас хочется с чувством законной гордости расцеловать Алика Деткина! — убежденно провозгласила Мура.
И возле меня выстроился целый хвост… Наташу я, конечно, готов был пропустить вне очереди… Но она небрежной походкой прошла мимо, успев все же сказать на ходу:
— Видела очереди за мясом, за маслом, даже за хлебом… Но очередь за поцелуями вижу впервые!
Вернувшись в зал после краткого перерыва, она добавила:
— Смотри не стань прежним Глебом!
Она предупреждала, она оберегала меня, как родного. Так я истолковал ее фразу.
— Неужели ты можешь подумать… вообразить?! — на радостях изумился я.
Однако, лишь зазвенел звонок, не направился, а прямо-таки помчался обратно в президиум… Я уже знал, что мое место — там. К этому месту, я слышал, быстро привыкают. Но очень тяжко с ним расстаются.
Глава IV,
из которой все вытесняет любовь
Поздняя, то есть пожилая или уже старая, осень так неуставаемо заливала город, словно была ранней и молодой. Холодный дождь меня бодрил и настраивал на нужный лад: с нарушениями законности, розысками и расследованиями в моем сознании сочеталась именно такая погода, которую верней было назвать непогодой. Но когда Мура организовала в мою честь «линейку на чистом воздухе», дождь, к сожалению, заглушил «гром победы» собственным шумом, а «медные трубы» — грохотом труб водосточных. Одним словом, для триумфа «на чистом воздухе» та осенняя погода не очень годилась. Невольно на память пришла пушкинская строка: «Начиналась довольно грустная пора…» Грустным это время для меня не было, но я уже не любил все, что заглушало или заливало водой мой успех.
«Но может быть, — размышлял я потом, — природа хотела предупредить меня: не упивайся! Может, и безмолвные слезы текли по стеклам из-за того, что впереди меня подкарауливала вторая очень страшная история? Еще пострашней первой!..»
Так я думал потом… А пока на вопрос Наташи: «Бремя славы тебя не отягощает?» — я мысленно ответил, что славу чувствую, а бремя — нет. Вслух же с плохо скрываемой неискренностью признался:
— Тяжела ты, шапка Мономаха!
— А ты, как раньше, носи кепку, — посоветовала Наташа.
Но кепка меня уже не устраивала. Хотя признаться в этом я мог лишь самому себе… Она была на голове, но служила вроде бы маскировкой. А под ней я ощущал ту самую, которая тяжела, но так согревает!
Я продолжал любить дождевые завесы, непроницаемые туманы и вообще все, что обволакивало неясностью и загадками. Разгадывать которые было моим призванием! Если нет таинственности, загадок, то нет и расследований: детективы становятся безработными.
Вновь защищая Глеба, Наташа на другой день повторила то, что впервые произнесла в электричке:
— Когда глупый человек жесток — это противно, а когда умный жесток — это страшно. — Она продолжала считать меня умным! И добавила: — Смотри… я тебя разлюблю.
И я внутренне содрогнулся (в положительном смысле!). Ведь нельзя разлюбить, если не любишь? Не могу же я сказать, что сниму ботинки, если их нет у меня на ногах?
Она будто сделала мне первое предупреждение. Хорошо, что не последнее! Но сколько, интересно узнать, делают предупреждений тому, кого собираются разлюбить? Это, я думаю, почти как в футболе: столько-то предупреждений — и выбываешь из игры. А тут выбываешь из любви… Я задумался не столь глубоко, сколь мучительно. «Страдания молодого Вертера!» — сказал бы мой старший брат Костя. И обязательно переиначил бы: «Страдания молодого Алика»… Но на этот раз я бы ответил ему!
Я сказал бы: «Страдать может тот, кому есть чем страдать. Сердце надо иметь, Константин Деткин! Сердце… А у вас оно есть? «Вскрытие покажет», — часто повторяете вы. У вас вскрытие найдет сердце среди других «внутренних органов». Значит, не в переносном, а в скучном и прямом смысле!»
Я бы назвал брата Костю на «вы» — и эта неожиданность его бы ошеломила. Хоть на время… Как детектив, я знаю: чтобы собеседник начал «раскалываться», его надо ошеломить. И от растерянности он начнет говорить правду.
Однажды папа назвал Костю циником. Я подумал, что это слово происходит от слова «цинк». А стало быть, имеет отношение и к покойникам, которых, я слышал, перевозят в цинковых гробах. О, до каких загробных мыслей доводят нас иногда размышления о жизни! Впрочем, ведь любая жизнь в конце концов доводит до смерти…
Я начал в президиуме размышлять о любви.
«О чем?!» — воскликнул бы старший брат Костя, если б угадал мои мысли.
«О любви! — ответил бы я. — Хоть мне, как ты скажешь, «всего» тринадцать лет. Любовь от возраста не зависит! Тебе уже двадцать один год, а ты, я уверен, о любви понятия не имеешь. Я ведь вижу: все хорошенькие для тебя хорошенькие, а все прехорошенькие для тебя прехорошенькие… Ты замечаешь красоту всех красивых. А я только Наташину! Как можно рассуждать с том, чего вообще не знаешь? Чего никогда не испытывал?»
Так я и отвечу Косте. Пусть только спросит меня с ехидством. И чем больше будет ехидства в его голосе, тем резче отвечу.
Костя почему-то всегда говорит о любви насмешливо.
— Ты так иронизируешь, будто однажды… попал под любовь. Ну, как под поезд или автомобиль, — высказал трагическое предположение папа.
Костя тут же прикрылся своей любимой цитатой из Пушкина:
— «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». Это не цитата, а руководство к действию, — добавил он. И еще добавил из самого себя: — Всякая любовь хороша уже тем, что непременно проходит. Иной автомобиль калечит навсегда, любовь же — только на время…
— Значит, автомобиль сильнее любви? — возмутился я.
— Во мне, например, любовь к вашей маме поселилась навечно, — тоже возразил Косте папа. И взглянул на маму: дескать, подтверди.
Мама не стала ни возражать, ни подтверждать. Она вздохнула так успокоенно, словно была спортсменкой, до конца дней своих завоевавшей «мировое первенство».
Я знал, что в спорте титула «вечной чемпионки» не существует. Первенство надо завоевывать опять и опять. А любовь? Подчиняется ли она в этом случае спортивным законам? Или у нее есть свой? Папина любовь, которая «поселилась» навечно, подтверждает, что есть.