Очерки из истории русской церковной и духовной жизни в XVIII веке

По благословению

Митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского

ВЛАДИМИРА

Почти весь восемнадцатый век представляет собой одну из самых тяжких эпох русской истории.

То был век полного переустройства практически во всех областях жизни. Как часто болезнен бывает чрезмерно быстрый рост организма, так же болезненно было многое в тех коренных, внезапных преобразованиях, которые точно желали искоренить все старое, даже если оно было хорошо: искоренить только лишь оттого, что оно было старое, а на месте этого старого насадить новое, не всегда удачное.

В этой погоне за нововведениями были чрезмерные увлечения, преувеличения. Желали освежить религиозную жизнь народа – и ударились в протестантизм; желали усовершенствовать монашество – и чуть было не разрушили его.

Но, слава Богу, время и жизнь исправили все, что непрочного, скороспелого было в реформах XVIII века.

И, если мы сравним время Феофана – эту эпоху доносов, судов над архиереями, погибавшими в ссылках и казематах, – с эпохою Платона, стоявшего на рубеже XVIII и XIX веков (несмотря на то, что и при нем были недочеты в положении Церкви), – мы будем удивлены чрезвычайною разницею между настроениями и, так сказать, колоритами обеих эпох. В первой – общая смятенность, подавленность, страх; во второй – тишина и спокойствие.

Религиозные воззрения Петра Великого. Недовольство приверженцев старины. Последний Патриарх Адриан. Переходное время. Монастырский приказ. Местоблюститель Степан Яворский и его стояние за православие

Последний Патриарх Московский Адриан был человек старого склада, со столь неподвижными убеждениями, что никак не мог сочувствовать деятельности Петра, страстною рукой увлекавшего Россию по пути реформ.

Насколько Патриарх Адриан был верен старине, видно из того, что он предавал анафеме брадобритие, что курение табака возбуждало в нем ненависть такую же, как и лютеранские верования. В одной из своих проповедей он жалуется, что многие «от пипок табацких и злоглагольств люторских, кальвинских и прочих еретиков объюродели». В этой проповеди его звучит глубокое недовольство вольнодумством нового времени: «Совратясь со стезей отцов своих, говорят: “Для чего это в Церкви так делается? Нет в этом пользы, человек это выдумал…” Едва только святым книгам узнает имя или склад словесный, и уже учит архиереев и священников, монастыри правит, устрояет чин церковный».

В начале царствования Петра, когда юный царь сперва был под опекою царевны Софьи, потом под влиянием матери своей, Натальи Кирилловны Нарышкиной, до того ненавидящей иностранцев, что она нигде не допускала их к своей руке, – такое направление не шло вразрез с главным течением времени.

Но Петр вырос, созрел, его характер отлился в оригинальные формы. В нем не было духа древнего великорусского благочестия, он не дорожил формами этого благочестия, хотя был человек глубоко верующий. Он всем существом своим был практик. Учившись на ходу, среди потех, он бросился прежде всего к тому, в чем видел пользу. Не вероисповедные толки, не блеск богослужений церковных, к чему так лежала душа былых московских князей и царей, занимали Петра, а крепости, верфи, флоты, пушки, ремесла. Большинство прежних русских людей не решились бы знаться с еретиками – иностранцами. Петр же без всякого сомнения пошел к ним за внешними знаниями.

Суровый делец с какою-то болезненной ненавистью к религиозной исключительности: таков был Петр, и таким вышел он отчасти благодаря обстоятельствам. В начале его царствования произошли страшные бунты тупых приверженцев старины, называвших себя староверами, волнения невежественной черни под личиною веры, во имя будто бы древнего православия, заговор на жизнь Петра, восстание стрельцов. И то, что все эти люди прикрывались мнимою религиозностью, выставляли веру отцов как знамя, за которое они боролись, – все это и образовало в Петре такую вражду ко всему, что имело вид религиозной обособленности и исключительности. Эти же обстоятельства придали реформам Петра крутой, насильственный, несколько даже жестокий характер.

Но глубокою несправедливостью было бы обвинять Петра в недостатке любви к России, в отсутствии религиозных чувств. Россию он любил пламенно и в отношениях к Европе видел лишь орудие для усиления России. «Европа, – писал он, – нужна нам только на несколько десятков лет. А после того мы можем обернуться к ней задом».

Служение России, ежедневный настойчивый труд для нее представлялись Петру высокою религиозною обязанностью.

«О Петре ведайте, – говорил он пред Полтавскою битвою, – что ему жизнь не дорога; жила бы только Россия во славе и благоденствии». «Молись и трудись, – повторял он часто и прибавлял к этому слова апостола, – аще кто не хощет “делати, ниже да яст”». Раз он написал боярину Стрешневу: «Мы по заповеди Божией к праотцу Адаму в поте лица своего хлеб едим». Петр сознавал, что самые упорные труды могут быть неудачны, если не будет на них Божия благословения. На это указывают его слова: «Быть трудолюбивым и честным – вот лучшая политика человека, власть имущего. Приносит она, однако же, мало пользы, если не сопутствует ей благословение Божие». В великих обстоятельствах своей жизни Петр всегда с особою силою помнил о воздействии Провидения. Так, по случаю взятия Азова, Петр писал Шереметеву: «Письмо ваше о пресчастливой победе с превеликою радостью приняли и Господу Богу сердечно благодарили. Ибо таковые случаи Ему единому приписывать достоит». При известии о заключении мира со Швецией царь писал: «Николи наша Россия такого полезного мира не получала. За еже все – да будет Богу, всех благ виновнику, выну хвала». После неудачи с турецкой армией на берегах Прута Петр писал в Сенат: «Так воля Божия благоволит, и грехи христианские допустили. Но мню, что праведный Бог может к лучшему сделать».

Петр маливался Богу. По праздникам ходил в церковь и по живости своего характера пел на клиросе, читал Апостол. Но все же нельзя сказать, чтобы он отличался особою набожностью. Все проявления древнерусской набожности: постничество, многочисленные земные поклоны, много свеч, зажженных пред образами, любовь к звонким колоколам – все это ему не нравилось, было не в его духе. Но порою религиозное чувство вспыхивало в нем с силою, искавшею внешнего выражения. Когда после страшной бури на Белом море он пристал к берегу у Петроминского монастыря, то, полный благодарности к Богу за спасение жизни, поставил в память об этом крест. Одержав Полтавскую победу, которая прославила Россию громкою славою и дала ей значительное место среди европейских держав, Петр, под наплывом сильного религиозного чувства, собственноручно воздвиг на поле битвы крест с надписью: «Воины благочестивые, за благочестие кровию венчавшиеся в лето от воплощения Бога Слова 1709». Проживая дни лечения в Богемии, в Карлсбаде, Петр часто удалялся для уединенной молитвы на гору неподалеку, где доселе деревянный крест означает место царской молитвы.

Однажды государь прибыл в Смоленск для казни взбунтовавшихся стрельцов. Когда преступники были уже подведены к плахе, из толпы народа к ногам государя бросилась игуменья Смоленского монастыря Марфа с громким воплем о помиловании. Царь смягчился душою от этой неожиданной мольбы, подал рукою знак остановить казнь и отменил ее. Ощущая сладость прощения и желая отблагодарить Марфу, царь приказал, чтоб она требовала от него, чего пожелает, и что он все исполнит. Марфа просила воздвигнуть в ее обители вместо деревянной – каменную церковь, что и было сделано.

Переезжая в Петербург, Петр перевез из Москвы много прославленных чудотворных икон. Так, перевез он знаменитую Казанскую икону, свою келейную – Нерукотворного Спасителя, находящуюся поныне в «домике Петра Великого» на Петербургской стороне, Знамения Царскосельскую, Всех Скорбящих Радости.

Но, как всегда бывает с людьми страстного характера, несочувствие Петра к набожности древнерусского склада выразилось в формах чересчур резких, иногда непристойных и даже неостроумных.

Так, Петр учредил «всешутейший и всепьянейший собор», во главе которого поставил бывшего своего учителя, пьяницу Никиту Зотова, с титулом патриарха Иренбургского, Яузского и всего Кокуя; членам этой шутовской компании были розданы имена экклезиархов, диаконов и так далее; сам Петр принял на себя должность протодиакона.

Понятно, что такие поступки сильно возбуждали против Петра и его серьезных реформ ту часть русского общества, которая чтила старину. И дело дошло наконец до того, что некоторые стали считать его антихристом. К чувству оскорбленного национального достоинства, раздраженного и задетого неуместными придатками реформ Петра, присоединилась и великая экономическая тягота, так как реформы, особенно военная часть, требовали громадных расходов.

Помимо издержек на военное дело, дорого стало русскому народу и построение Петербурга, к которому сгоняли плотников, каменщиков и разнообразных мастеров.