Очерки Русской Смуты (Том 2)
Шрифт:
В Старом Быхов мы простились с нашими спасителями - юнкерами. Я не знаю ни имен их, ни судьбы: всех разметало по лицу земли, многих погубило русское безвременье. Но если кому-нибудь из уцелевших попадутся на глаза эти строки, пусть примет мой низкий поклон.
На станции нас ожидал автомобиль польской дивизии и брички. Я с Бетлингом*68 и двумя генералами сели в автомобиль; комитетчики запротестовали: пришлось одного взять на подножку. Покружили по грязным улицам еврейского уездного города и остановились перед старинным зданием женской гимназии. Раскрылась железная калитка, и мы попали в объятия друзей,
Явился к Верховному.
– Очень сердитесь на меня за то, что я вас так подвел?
– говорил, обнимая меня Корнилов.
– Полноте, Лавр Георгиевич, в таком деле личные невзгоды не причем.
Мы уплотнили население Быховской тюрьмы; я и Марков расположились в комнате генерала Романовского. Все пережитое казалось уже только скверным сном. У меня наступила реакция - некоторая апатия, а самый молодой и экспансивный из нас - генерал Марков писал 29-го к" своих летучих заметках:
"...Нет, жизнь хороша. И хороша - во всех своих проявлениях!.."
Ко 2-му октября в тюрьме находились: генералы 1. Корнилов, 2. Деникин,
4.
Эрдели, 3. Ванновский, 5. Эльснер, 6. Лукомский, 8. Романовский, 7. Кисляков, 9.
Марков, 10. Орлов; подполковники 17. Новосильцев, 13" Пронин, 20. Соотс; капитаны Ряснянский, 18. Роженко, 12.
Брагин; есаул 19. Родионов; штабс-капитан Чунихин; поручик 21. Кяецандо; прапорщики 14. Никитина 15. Иванов; военный чиновник Будилович: 16. И. В.
Никаноров - сотрудник "Нового Времени"; 11. А. Ф. Аладьин - член I-ой Государственной Думы*69.
Быховские узники менее всего похожи были на опасных заговорщиков.
Люди самых разнообразных взглядов, в преобладающем большинстве совершенно чуждые политики и объединенные только большим или меньшим соучастием в корниловском выступлении и безусловным сочувствием ему. Одни принимали в нем фактическое участие, другие попали на таких же основаниях, на которых можно было привлечь 9/10 всего офицерства, третьи - просто по недоразумению. Жизнь разметала их впоследствии; семеро из них погибло;*70 некоторые по своим взглядам и позднейшей деетельности ушли далеко от идейного содержания корниловского движения... Но, тем не менее, 1 1/2 месяца пребывания в Быховской тюрьме, близкое общение, совместные переживания, общая опасность и общие надежды оставили после себя живой след и добрую память. Отбросим темные пятна...
Быховские узники пользовались полной внутренней автономией в пределах стен тюрьмы. Ни Верховная следственная комиссия, ни представитель Совета - Либер, ни комиссары Вырубов и Станкевич, посещая тюрьму, не делали никаких посягательств на изменение внутреннего режима. Создавалось такое впечатление, будто всем было очень неловко играть роль наших "тюремщиков".
Корнилов в глазах всех заключенных оставался "Верховным"; его распоряжения исполнялись одинаково охотно как заключенными, так и чинами Текинского полка и офицерами георгиевского караула. Впрочем распоряжения эти не выходили за пределы лояльности, за исключением разве льготного допуска посетителей и корреспонденции.
День в тюрьме начинался в 8 час. утра. После чая - прогулка и посещение нас близкими. Это право двукратного посещения в день для многих было особенно ценным
Чаще других приезжали "по должности" комендант Ставки, полковник Квашнин-Самарин, бывший в мирное время адъютантом Архангелогородского полка, которым я командовал, и командир Георгиевского батальона, полковник Тимановский, ранее - офицер "железной дивизии". Оба они были глубоко преданы и корниловскому делу и лично нам и выдерживали яростный напор со стороны могилевских советов, которым не давала покою Быховская тюрьма. Квашнин-Самарин парировал нападки советов необыкновенным хладнокровием и тонкой иронией; Тимановский терпел, мучился и ждал только дня нашего освобождения, чтобы освободиться самому от нестерпимой жизни в развращенной среде георгиевских солдат.
Обедали за общим столом. Иногда присутствовал и Корнилов, который вообще предпочитал столоваться в своей камере и по нескольку дней не выходил на прогулку, чтобы, на всякий случай, приучить прислугу и георгиевский караул к своему длительному отсутствию...*71 Я приглядывался и прислушивался к новым людям. Разговор за столом также мало обличал "заговорщиков", перебегая с одной, подчас весьма неожиданной, темы на другую. Вот Аладьин, как то особенно скандируя слова, что должно было означать английскую манеру, с пафосом говорит о Бердичеве, который за наши обиды "нужно стереть с лица земли так, чтобы на месте его выросли джунгли"... Ему возражает Марков: "какая кровожадность в штатском человеке; и почему непременно джунгли, а не чертополох?"
– Зачем вы сидите здесь, сэр Аладьин?
– вмешивается шутя генерал Корнилов.
Неужели вам еще не надоело с нами.
Это деликатный вопрос: во всех свидетельских показаниях говорится, что Аладьин попал по недоразумению; его предлагают освободить - он не соглашается.
На другом конце стола Новосильцев с трудом отбивается от атаки Никанорова и Родионова, бичующих кадетскую политику. Новосильцев изнемогает, но по счастью появляется "громоотвод": вмешивается Аладьин, оказавшийся единомышленником с крайними правыми.
– Позвольте, как так? Это говорит "трудовик"-Аладьин, который после разгона 1-й Думы поднимал финскую красную гвардию?..
В другом месте Эрдели начал о Толстом, с которым он в дальнем родстве и знаком был лично, и кончил параллелью между литературными типами французской и русской женщины, обнаружив неожиданно большую эрудицию и тонкое литературное чутье.
Мрачный. Ванновский вполголоса, угрюмо бурчит о том, что "впереди мерзость запустения", и что "всему виною... отмена крепостного права".