Одержизнь
Шрифт:
Продавец выкладывает перед Жилем подобранную одежду, тот прикладывает вещи к себе, широко улыбается. Забирает две пары штанов, уходит за наспех установленную ширму мерять. Возвращается довольный, по пути выхватывает из кучи вещей безразмерную футболку:
– Тоже беру. В расчёте?
Меняла сгребает принесённые Жилем отцовские вещи, демонстративно рассматривает их по одной ещё раз. Жиль равнодушно заталкивает в сумку б'oльшую часть вещей, сбрасывает старый свитер, надевает водолазку и куртку. Замечает, что на него глазеет продавщица кукурузных лепёшек и сладкого кипятка, накидывает на голову капюшон и идёт на выход
«Ладно ещё, когда натворил что-то и тебя полиция ловит, – думает Жиль, пробираясь между людьми, меняющими вещи и купоны на еду и наоборот. – Но когда тебя начинают хватать за руки незнакомцы и требовать чуда…»
Задетая неосторожным прохожим, с колченогого стола перед Жилем падает пластиковая коробка с початками варёной кукурузы. Парнишка ловко подхватывает её у самой земли и тут же получает оплеуху и пронзительный женский вопль:
– А ну верни, вор!
Он молча ставит контейнер на прилавок, уворачивается от второй затрещины. Торговка орёт, призывая на голову Жиля всяческие несчастья, а он проталкивается сквозь толпу дальше. Улыбается: не хватает ему этой суеты, жуликоватых менял, визгливых тёток, у которых уличные мальчишки считаются исчадьями преисподней. «Дура, – ухмыляется Жиль. – Захоти я что-нибудь украсть – ты бы и не заметила. А как спас твой товар – так вор. И всё равно ты честнее многих из тех в Ядре, кого я знаю».
Часы на стене между секторами позади рынка показывают девять. Жиль прикидывает: на дорогу от дома до Третьего круга он потратил два часа. Не особенно и спешил. Если сделать небольшой крюк и покрутить педали побыстрее, в Ядре он будет самое позднее в полдень. Как раз хватит времени привести себя в порядок и в очередной раз повиниться перед Вероникой за отсутствие.
«А потом в гости», – вздыхает Жиль.
На выходе с рынка он садится на велосипед и едет к КПП между секторами. Оттуда по прямой к воротам Второго круга. Дорога хорошая, ни кочек, ни выбоин. Бетон надёжен и гладок, тут можно и разогнаться, не боясь, что от старенького велосипеда что-то отвалится. Жиль отпускает руль, раскидывает руки в стороны, прикрывает глаза. Дорога впереди свободна, можно несколько секунд насладиться ощущением полёта. Словно нет незримых поводков, условностей, обязанностей… Чистый восторг. Амелия чувствует то же самое – и это удивительно роднит их с Жилем.
«Хорошо тебе, малышка, – думает он. – Ты пока абсолютно свободна».
От ворот КПП мальчишка едет по берегу Орба, минуя Собор, затем городской парк. Дорога раздваивается, Жиль проезжает поворот на жилой квартал, держится стены, разделяющей Второй и Третий круги. Лёгкость и ощущение свободы покидают его, уступая место нарастающей тоске и тревоге. Так происходит всякий раз, когда он приближается к городской тюрьме.
Тюремная ограда кажется бесконечной. Удивительно, каким отвратительным может быть самое крупное здание в Азиле. Или Ось всё же больше?
«Обе дрянь», – ставит точку в размышлениях Жиль.
У тюремных ворот он спешивается, подходит к окошку пропускного пункта, стучит.
– Опять ты? – скучно спрашивает пожилой охранник, завидев мальчишку.
Жиль молчит, старается не показывать раздражения. Знает, что ему скажут дальше. Но всякий раз надеется ошибиться.
– Посещения Акеми Дарэ Ка запрещены, –
Подросток отходит от ворот, пробегает метров тридцать вдоль ограды, переходит дорогу, останавливается на обочине и встаёт лицом к зданию тюрьмы. Восточное крыло, четвёртый этаж – это всё, что ему удалось выяснить о том, где содержат Акеми. Иногда охрана бывает благосклонна к светловолосому пареньку, который приходит к воротам вот уже двести семьдесят третий день.
– Акеми! – кричит Жиль так громко, как может. – Акеми, я здесь!
В ладони круглое зеркальце, утащенное ещё осенью из комода Вероники. Он вскидывает руку, ловит солнечный луч и отражает его в сторону узких окон четвёртого этажа тюрьмы.
– Акеми!
Солнечный зайчик мечется от одного запылённого стекла к другому, направлять его так трудно. Ещё труднее ровно удерживать зеркало больше двух минут. Медленно-медленно поворачивать кисть руки, ведя пятнышком света по окнам…
– Акеми!
Вероятно, она и не слышит, если окно закрыто. Отсюда не видно, есть ли там форточки. Стёкла могут быть такими толстыми и грязными, что отражённый лучик солнца может и не проникнуть внутрь. А охранник мог соврать, и её камера вовсе не здесь.
– Акеми!..
Голос срывается, бессильно опускается рука, держащая зеркальце. «Прекрати! – приказывает себе Жиль. – Всё не так! Она слышит меня, она видит моё солнце. Она знает, что я её жду. И не смей даже думать иначе!» Медленно бредёт через дорогу обратно.
– Я завтра приду, – обещает Жиль Бойер тюремной ограде. – Как всегда.
Он кладёт обе ладони на бетонную стену, с силой толкает, ощущая ладонями и кончиками пальцев каждую выемку и шероховатость. Маленький ритуал, всплеск отчаяния и чего-то вроде надежды. Плевок в пыль у ворот как завершение.
– Что, Акеми мама гулять не пускает? – ехидно несётся вслед. – Или муженёк под бок подгрёб?
До поворота Жиль идёт, гордо распрямив спину и не оборачиваясь. И лишь свернув за угол, бросает велосипед, садится на обочину и закрывает лицо ладонями:
– Китаи шимасу [3] …
Лёгкий ветер обдувает ему затылок. Будто кто-то поглаживает. Кто-то, по чьим прикосновениям Жиль немо, жутко тоскует. Хочется закутаться в воспоминания, как в мягкое одеяло. С головой накрыться, уйти в прошлое. Но сейчас это непозволительная роскошь. Надо ехать домой.
3
Китаи шимасу – жди (яп.).
Дома бледный вид и умоляющее «мне как-то не очень хорошо» не убеждают Веронику в том, что брата надо оставить в покое. В Жиля вливают чай на каких-то нянюшкиных травках, заставляют расчесать волосы (косичку Вероника заплетает ему сама, это её привилегия) и переодеться. Когда брат выходит в прихожую в мешковатом комбинезоне и в очередном безразмерно-растянутом свитере, у сестры опускаются руки.
– Я же тебе вчера нашла вещи, – в отчаянии напоминает она.
– Они мне коротки и широки, – пожимает плечами Жиль.