Одесса — мама
Шрифт:
Перед сыном раскрытая книга – учебник истории польского государства, и на обеих страницах цепочка овальных портретов польских королей. Сын, раскачиваясь, шепчет:
– Король Ян Собесский. Родился в 1629 году, умер в 1696 году. Король Стефан Баторий. Родился в 1533 году, умер в 1586 году. Значит, один умер в 96 году, а второй в 86-м. Главное, не перепутать.
Мама сокрушенно вздохнула:
– Господи, люди умерли, а ребенок должен мучиться.
– Мама, ты мне мешаешь, – сказал Янкель, не отрываясь
– Столько королей в одном маленьком государстве? – искренне удивляется мама. – Кто бы мог подумать? Съешь яблочко, сынок. Вот свежие бублики. Прямо из печи. Посмотри, на кого ты стал похож?
Сын поднимает к ней лицо. Тонкое, худое лицо с печальными еврейскими глазами, над которыми заломились, как двускатная крыша, густые брови.
– А кто хочет видеть сына адвокатом? И чтоб он был принят не в какой-нибудь, а в столичный, Варшавский, университет?
Мать поставила тарелку на стол.
– Ладно. Пусть у тебя будет ненормальная мама, которая хочет видеть своего сына адвокатом… Но ты-то – нормальный человек… Опомнись… День и ночь с книгой. Ты себя изведешь. Пожалей себя.
– В Варшаве на экзаменах меня никто не пожалеет… – коротко сказал мальчик, – и не пощадит. Чтоб еврею пройти конкурс, он должен знать предмет по крайней мере в пять раз лучше, чем поляк.
– Знаю, знаю. Все знаю, сыночек. И все же прошу тебя, оторвись на минуточку… сделай перерыв. Выйди на улицу, поиграй, как все дети.
За окном во дворе – драка. Дерутся мальчики примерно одних лет с Янкелем. Дерутся жестоко. В кровь.
Стоя у окна, Янкель невольно прижимается к матери, содрогаясь и жмуря глаза при каждом ударе. Мама гладит своей большой рукой его узкую, такую беззащитную спину и горестно качает головой.
– Боже мой! Боже… Как ты будешь жить один? Без мамы.
Снизу донесся звон колокольчика над входной дверью и скрипучий вопль попугая:
– Здравствуйте! Как поживаете? Как идут дела у еврея?
Поздний вечер. За витриной магазина зажигаются уличные огни.
При свете электрической лампочки под полукруглым эмалированным абажуром и при отблесках пламени из печей трудится мать, не присаживаясь ни на минуту. Месит тесто, раскатывает, нарезает, ставит в печь. Вносит со двора охапки дров, подбрасывает поленья в огонь. И при этом успевает обслуживать покупателей.
Входит полицейский в полной форме, с холеными седыми усами а-ля маршал Пилсудский – вождь польского народа, чей портрет в фуражке-конфедератке висит перед прилавком, как и подобает в магазине, чьи владельцы – лояльные граждане и патриоты государства. И попугай приветствует его на польском языке:
– День добрый, пан! Как поживаете, пан?
Полицейский, который тут уже не в первый раз, козыряет попугаю:
– Здравия желаю!
Он принимает большой
– Ей-богу, пани Лапидус, вы – двужильная. Даже ночью у вас открыто.
– У нас, уважаемый пан офицер, открыто, пока есть покупатели. Хоть до рассвета. Знаете, как дорого по нынешним временам учиться в университете?
– Мне ли не знать? – грустно кивает полицейский. – У самого два сына подрастают. На мое жалованье полицейского… им докторами не стать. Сколько с меня, пани Лапидус?
– Что вы! Что вы, пан офицер! О каких деньгах может идти речь? Для меня такая честь, что сам пан офицер не брезгует моими бубликами.
Полицейский не заставляет себя долго уговаривать. Он открывает свою сумку, висящую на ремне рядом с пистолетом, и пани Лапидус заталкивает туда пакет с бубликами и даже застегивает ремешок.
– Кушайте на здоровье, пан офицер.
– Благодарствую, пани Лапидус. Правда, я не офицер… смею заметить… а лишь скромный сержант полиции. Всего-навсего…
– Ах, будь я главный полицмейстер, я бы вас произвела в полковники. Вы этого вполне заслужили.
– Спасибо, пани Лапидус, на добром слове, но… мое начальство, к сожалению, так не думает.
– Чтобы думать, надо иметь чем, – убежденно сказала пани Лапидус. – Где вы это видели, чтоб начальство разбиралось в людях? Поэтому ничтожества идут вверх, а такие светлые души, как…
Звон колокольчика не дает ей закончить панегирик пану полицейскому. В магазин входит сосед-портной в жилетке с сантиметром на шее, неся на вытянутой руке вешалку, на которой что-то висит, прикрытое газетными листами, скрепленными булавками. Он загадочно ухмыляется, как бывает, когда преподносят сюрприз.
– Здравствуйте! Как поживаете? Что поделывает еврей? – закричал попугай на идиш.
– Умолкни, – сказал портной. – Дай людям слово сказать. Пани Лапидус, вы глазам своим не поверите.
– Пан Хаймович, неужели костюм уже готов? – всплеснула руками пани Лапидус.
– Пани Лапидус, вы мне будете целовать руки, когда увидите это чудо, – сказал портной и, кивнув полицейскому, снял свободной рукой шапку.
– Пан полицейский, штаны вашему мальчику я укоротил и лично отнес вашей уважаемой супруге.
Полицейский полез в карман будто бы за деньгами, но портной тут же остановил его порыв:
– Не извольте беспокоиться… Такие пустяки… Какие могут быть счеты?
– Пан Хаймович, – вмешалась пани Лапидус, – я изнемогаю от любопытства. Покажите же, наконец, что вы сотворили для моего мальчика.
Портной жестом избалованного славой фокусника срывает газетные листы, и перед мамой предстает распятый на плечиках костюм-тройка.
– Ну? Что вы на это скажете?
– У вас золотые руки, пан Хаймович… – прошептала Лапидус.