Одесская сага. Ноев ковчег
Шрифт:
– Осмелел на свежем воздухе? Наслушался коров дойных? Я тебе этот домострой вместе с сельской идиллией пообломаю! Вьются тут вокруг моего мужика какие-то шиксы немытые! – шипела она в подушку.
Женька знала, что шикса – это смягченный аналог русского мата, где из пяти букв только одна гласная. Падшая женщина. И даже не задумывалась о происхождении любимого Ривкиного ругательства, которое повторяло полдвора, потому что «шикса» – это не еврейка. А для иудея женщина не его веры – чужая, предвестница смерти рода. Секс с ней – потеря драгоценного семени не по назначению. И вообще «шикуц» – это мерзость. Но Женя-Шейна не знала о своей материнской
К Петькиному появлению в спальне она успела успокоиться. Потому что составила план военных действий.
Утром, за столом, после того, как был съеден завтрак, Женька ровным тоном, как об уже давно решенном, ответила Петьке, на его: – Девочки, я только до обеда! – А мы едем с тобой в твою Фрунзовку. – И добавила тут же: – Я уже и вещи начала собирать.
– Как????? Куда со мной? Там же жить негде! Готовить негде, я живу в библиотеке…
– Значит, пусть дают комнату! Специалистам, тем более семейным, положено, я узнавала. Или пусть скорее отремонтируют ту комнату, что ты рассказывал! Требуй! Сколько можно мыкаться по койкам и углам!
– Ну Женечка, ну подумай… Там же нет работы для тебя, там нет никаких развлечений, там волки воют по вечерам и бандиты еще не все перевелись в округе…
– Милый… – Женя расплылась в хищной улыбке, и Петя понял: процесс необратимый, она не отступит. – Милый, – пропела Женька медовым голосом, – как ты мне говорил, помнишь? Куда иголочка, туда ниточка, – и точно как тогда, в тринадцать лет, положила ему ладошку прямо на сердце – Не могу я больше в холодной постели спать.
Не понос – так золотуха
Под борьбой с сокрытием налогов нэпманами скрывался хрестоматийный рэкет.
В аккурат на католическое Рождество Ирод прибыл к Лидии Ивановне Беззуб. После плотного ужина они перешли в гостиную.
– Голубушка, вы моя должница.
– Ну конечно, кто бы спорил. А чем буду обязана в этот раз? Театр? Сплетни? Контрабандные новинки? – блеснула глазами Лидка.
– Ничего хорошего – сухо ответил Ирод. – Предупреждаю: 27 и 28 декабря пройдет массовое изъятие ценностей у нэпманов и недобитой буржуазии. Списки составлены.
– Надеюсь, нашего адреса там нет?
– Зря надеетесь. Есть. Я не мог не отреагировать на десятки обращений бдительных граждан. Это было бы опрометчиво и недальновидно.
– Но…
– Милая, если информация выйдет из этой комнаты, я гарантирую вам такую бесконечную боль и издевательства зэков и пьяной солдатни, что Дантов ад покажется вам европейским курортом. Все, что можете, – убрать отсюда самое дорогое и милое сердцу. И сильно сокрушаться по утраченному.
– А можно мне уехать? Ну хоть на неделю?
– Нет. Слишком подозрительно. Я в вас верю. Вы сыграете гениально.
Побледневшая Лида постукивала пальцами по ломберному столику – двадцать седьмое, двадцать восьмое двадцать девятого – красивая комбинация. Она даже догадывалась, кто автор.
– И двадцать восьмое… – Лидка внезапно хлопнула в ладоши. – Это же избиение младенцев! Двадцать восьмого Ирод истребил всех младенцев! – Она с восхищением посмотрела на гостя: – Ах, как же изящно!
Ирод тоже посмотрел на Лиду – да, не разочаровала, поняла и оценила. Он не ошибся в ней и в своем царски широком щедром жесте.
– Ну, милая моя, и мне иногда приятны аплодисменты от ценителей.
27 и 28 декабря двадцать девятого года по Одессе прошла массовая операция под эффектным названием «Золотуха». Тысячи ночных обысков и облав с конфискацией. Срывали даже обручальные кольца и вырывали серьги из ушей перепуганных женщин. Одесситы как всегда с перевыполнением плана рапортовали наркомату юстиции о принятых усиленных мерах «по борьбе с сокрытием доходов и недоимками».
Лида яростно негодовала и даже красиво потеряла сознание в коридоре, когда вынесли пасторальную картину из кабинета свекра в богатом золотом багете.
– Лидочка, ну не убивайся так, ты ж ее никогда не любила, – утешал потом жену Николенька.
– Да страшно представить, сколько лет это безвкусица лубочная мне глаза мозолила, – приоткрыв глаз, буркнула Лида. – Ушли уже, варвары? Ненавижу…
1930
В январе тридцатого на Молдаванке наступила тишина. Горькое пророчество Гедали начало исполняться. Сначала в Москве, а затем стремительно по всем городам, включая Одессу, начался запрет на… колокольный звон – сначала он стал «мешать» активным гражданам из соседних предприятий и домов, затем медь и бронза понадобились для становления промышленности. Вместе с колоколами стали падать кресты, ограды и двери храмов. Свято-Алексеевская церковь – в честь святого преподобного Алексия, человека Божия, на углу Степовой и Мельницкой – стояла в тишине. Но ни крест, ни колокол, ни ограду не тронули. Отряду активистов из трамвайного депо местные прозрачно намекнули: «Не вы ставили – не вам снимать». А в оперативной сводке ГПУ за февраль 1930-го цитировались отредактированные до цензурной лексики настроения населения города Одессы: «Первый перегрызу глотку тому‚ кто осмелится… снимать колокола…» – «Одно было утешение‚ и то отняли… так что и жить не хочется…» – «Теперь уже добираются до души рабочего‚ хотят ее запачкать…» Связываться с возбужденными православными Молдаванки в тот год не решились. Но в школах ввели обязательные уроки по антирелигиозному воспитанию. Ксеня регулярно возвращалась домой и глубоко огорчала Фиру и соседок.
Полиночка шелестела, встревая во взрослые беседы:
– А у нас тоже лекции по научному атеизму. Так что нельзя крестик, мама.
– Что значит нельзя крестик?!
– Нельзя! Заставят снять. И засмеют вообще.
– В лифчик засунь! – мрачно отрезала Нюська. – А то татуировку на твоих костях набью! С крестом. Чтоб точно не сняли. Ишь ты! Что удумали!
Софья Полонская с готовностью отозвалась:
– Это еще что! Вон мне Аська Ижикевич жаловалась – ей муж «красный именослов» притащил!
– Это что еще? – отозвалась Ривка.
– Это имена новые. Не будет теперь ни Гедаль, ни Ривок, ни Ксений с Аннами! Я думаю, Нюська, тебе бы пошло новое имя Энергина или Электрина. Очень зажигательно, по-моему!
– А Гедалю? Гедалю как? – хохотнула Ривка.
– А Гедалю – Элеватор! Или вот еще, почти еврейское – Коминтерн!
Бабы заливались от смеха.
– А вот зря смеетесь, – вышла из-за развешенных простыней глубоко беременная Ася.
– У нас такие скандалы дома – мой-то, партейный, предлагает дитё Виленом назвать или Виленой, если девка. Мол, это Владимир Ильич Ленин! Да у нас на Слободке дом каменный в два этажа был! Кони, лавка! А теперь вот эта конура! Я за эту голытьбу вышла, чтоб достаток уравновесить и чтоб батю в покое оставили. Я вчера своему сказала: или там Сережа, или пусть тебе твой Ленин дает!