Один на дороге
Шрифт:
Все это было хотя и интересно, но слишком отвлеченно для меня. Так что я ограничился вежливым вопросом:
— Какова же эта функция по-вашему?
— Я уже говорил, что не знаю, — развел он руками. — Но думаю, что поскольку это человеческая функция, которую не смогут выполнить за нас ни корова, ни трава, то для ее реализации нам потребуются. прежде всего именно те качества, что отличают нас от скотины, а не те, что сближают нас с ней.
— Любовь, — медленно сказал я. — Дружба, доброта, честь…
— И многое другое. Чувство общности. Ощущение слитности с природой. А если взять самое основное, главное, сегодняшнее, то это можно выразить такими словами: человеческое отношение к людям, умение в каждом человеке видеть человека. Вот что прежде всего нужно. А разве мы сегодня всегда…
Я кивнул, соглашаясь с ним, — тут мне принесли, наконец, заказ…
— Значит, если бы знали, то писали бы об этом, — произнес я, нашаривая утерянную нить разговора. — А что вы пишете сейчас?
Он, видимо, привык к таким вопросам и не делал из своей работы секрета.
— Одна тема показалась мне интересной. Представьте себе город, оставшийся после войны пустым. Мертвый город. Развалины, и совсем нет Людей — или почти совсем. Как он умирал и как начинает оживать, с чего. Какие люди появляются там, как и откуда, с чего начинается жизнь, и как этот город, который они, по сути, строят заново, постепенно становится для них своим… Не знаю даже, что это будет за книга по жанру, но меня заинтересовало, и я стал, как у нас говорится, собирать материал.
— А, вот для чего вы были там, — сказал я. — Только там, насколько я знаю, не оставалось людей совсем. Он был совершенно пуст, этот город.
— Нет — не согласился мой собеседник. — Были, хотя и очень мало. И такие люди были для меня ценнее всего. Они еще помнят, как жили до войны, как — во время нее, и как — после.
— Значит, какая-то часть осталась? Он кивнул.
— Всякий большой город многонационален — даже и не очень большой, сказал он. — Там жило и какое-то количество русских, украинцев… Жило с давних времен, чаще всего — эмигранты или их потомки. И какая-то часть их осталась.
— И вам удалось найти таких?
— Да.
— Интересно. Как вы их искали?
— Не через милицию, — усмехнулся он. — Видите ли, во всяком городе, большом или маленьком, обязательно найдутся люди, посвящающие свое время истории этого города, всему, что с ним связано. Мы обычно называем их краеведами, хотя слово это мне не нравится… Меня познакомили с одним из них, а он, в свою очередь, представил меня одной старой даме. Она рассказала довольно много интересного — для меня, конечно. В частности, относящегося к самым трагическим страницам жизни города — к последнему году войны.
— Бомбежки, снабжение, гибель близких, — кивнул я.
— Не совсем. Насколько я понял, вопросы снабжения ее не очень волновали, а родных у нее не было. Она занимала положение экономки, что ли, или домоправительницы при одном военном чине, довольно долго жившем в городе. А меня интересовал как раз этот чин, потому что он был, как мне рассказали еще раньше, человеком, которому было поручено уничтожить основные объекты города при отступлении.
Я насторожился.
— Он был сапером?
— Видимо, так. Военным он был во всяком случае. Но не фронтовым; он, кажется, лишь выезжал куда-то время от времени, вообще же находился в городе.
— Это она вам рассказала?
— Да.
— И ее сейчас можно найти там? Он посмотрел на меня, усмехнулся:
— Учтите, что эту тему я уже застолбил. Теперь улыбнулся я.
— Нет, писать я не собираюсь. Но мне тоже было бы очень интересно с нею побеседовать.
— По работе?
— Разумеется.
— Что ж, поделюсь с удовольствием. У вас есть, чем записать? Елизавета Шамборская… Это так: надо ехать на четвертом трамвае…
Я записывал, думая, что на свете намного больше известного, чем мы думаем; мы просто не знаем, что какая-то информация, которую мы долго и порой тщетно пытаемся получить, на самом деле имеется уже в готовом виде у какого-то человека, находящегося, может быть, совсем рядом с тобой. Мы очень мало знаем о том, что мы знаем — начиная с того, что было известно за тысячелетия до нас и что мы снова и снова открываем заново, выдавая за последнее слово науки, и кончая тем, что мы собираемся открыть завтра, но что уже сегодня открыто кем-то по соседству. Небольшую часть работы по выяснению известного выполняет патентное бюро, но только в узкой области. Нужно что-то такое — информационный банк, что ли.
— Вы ешьте, у вас все остыло.
— Черт с ним, — отмахнулся я. — Простите, а фамилии его она не называла? Этого деятеля?
Он нагнулся, достал из стоявшей на полу сумки — такие носят на ремне через плечо — толстую конторскую книгу, полистал ее, держа на коленях.
— Шпигель.
— Спасибо. — Я записал фамилию. — Может быть, это нам в чем-то поможет. Знаете, мы тоже старались найти что-то такое…
— Порой неофициальные пути оказываются короче.
— Да, конечно. — Я оглянулся в поисках официанта; вдруг возникло ощущение цейтнота, показалось, что нельзя терять ни минуты. Быстро проглотил все, что оставалось на тарелке. Не стал даже дожидаться кофе, хотя без него у меня всегда остается ощущение незавершенности трапезы. Если улечься сейчас же и встать с утра пораньше, то еще до обеда мы побеседуем — там — с мадам Шамборской… Официанта, конечно, не было, эти люди обладают способностью исчезать как раз тогда, когда они нужны; я сунул деньги под пепельницу.
— Простите, мне нужно спешить… С удовольствием встречусь с вами еще.
— Номер пятьсот двадцать один, — кивнул он. — Счастливо.
В номере я помедлил перед постелью. Она была застлана — наверное, в наше отсутствие заходила горничная, но белье, конечно, не сменила. Кровать широкая, двухспальная, но я все же поразмыслил, не потребовать ли чистых простыней. Не то чтобы мне было противно ложиться в постель, в которой до меня спала почти незнакомая женщина: походная жизнь — а каждому военному приходится хватить ее больше или меньше — не способствует развитию привередливости в отношении быта. Но что-то в этом было противоестественное, словно бы я собирался погрузиться сейчас в тепло ее тела, и это показалось мне нечестным: только что я попрощался с нею, ясно дав понять, что больше встречаться не хочу, не считаю нужным, отказался от всякого продолжения знакомства; и сделал совершенно правильно, ведь не за такими приключениями я приехал сюда. Но простыни сохранили память о ней… Я сжал губы. Что, в самом деле, за рефлексия? Не мальчик же… Забыть все это дело, и чем скорее, тем лучше. А что до простыней, то мало ли приходилось спать и вовсе без них — на шинели, на соломе, на голых нарах, на земле, черт знает на чем…