Один шаг в Зазеркалье
Шрифт:
– Худой – это Петраков, а плотный – Аркадий, – пояснил Джи.
– Наконец-то появились, – оскалился Петраков, – поменьше надо разгуливать по городу, да побольше работать! А это кто с тобой пришел?
– Это мой ординарец. Желает поездить с нами, к жизни присмотреться.
– А помогать он может, – спросил ехидно Петраков, – или только присматриваться будет?
– А что ему можно делать?
– Играть на флюгель-горне, – издевательски ухмыляясь, ответил Петраков, и они с Аркадием расхохотались.
– Неужели мне придется подчиняться этому типу? – шепнул я Джи.
Недобрые глаза Петракова обшарили меня с ног до головы. Он смачно сплюнул и медленно произнес:
– Будешь заниматься погрузкой и разгрузкой, и только попробуй лентяйничать – мало тебе не покажется. А пока сложи все ящики в кармане сцены!
Джи знаком позвал меня к заднику сцены. Там было небольшое помещение со сваленными пустыми ящиками.
– Попробуй сложить их в одном углу.
– Почему я должен слушаться какого-то Петракова? – разозлился я.
– Он начальство, – коротко ответил Джи.
– Не буду подчиняться этому работяге – я приехал учиться у вас.
– Но я устроился сюда, для выполнения своей задачи, рабочим сцены, – ответил Джи, – а Петраков – бригадир. Если хочешь быть в моем обществе, ты должен знать сцену и все виды работ лучше, чем Петраков. Если ты его перерастешь бытийно, он тебя уже не сможет задеть. А пока ты ничего не умеешь делать, и он, естественно, пользуется этим.
Я смутился и взялся за ручку ящика. Джи ушел. Открыв большие двери, выходящие на одну из аллей, я с сожалением снял свой красивый кожаный пиджак и стал таскать и укладывать ящики. «Как может Джи общаться с этими работягами, – раздумывал я, – они ведь никогда не задумываются о небесной жизни!»
День был довольно прохладным, но солнечным, и по дорожкам парка гуляли нарядно одетые люди. Я поймал несколько любопытных взглядов, брошенных на меня симпатичными девушками, и смутился от мысли, что меня примут за грязного рабочего вроде Петракова. Я подумал и снова надел кожаный пиджак. Теперь я укладывал ящики медленно, стараясь не задеть острые края, и вдруг услышал хохот Аркадия:
– Хватит красоваться, пижон, шевелись лучше побыстрее!
Я сбросил пиджак, но тут появился Петраков и закричал:
– Ты что, недоедаешь?! И откуда только такие недотепы берутся на мою голову?
Худой Петраков оказался жилистым и быстро нагромоздил ящики друг на друга.
– Смотри, как надо укладывать: внизу колонки, потом – аппаратура, а вверху – кофры для инструментов. А ты, идиот, чего натворил?
«Если бы не мое желание попасть на небо, я послал бы подальше этого недалекого пролетария, – подумал я, едва сдерживая гнев. – Но неужели это придется терпеть каждый день?!»
– Он дает тебе ценные советы, – заметил Джи, внезапно возникший из-за спины Петракова. – Ты должен их записать, иначе забудешь. Это важное направление для работы над собой.
Преодолевая сопротивление, я лениво достал тетрадку и записал петраковские поучения.
Наконец работа на сцене была закончена, и Джи предложил мне прогуляться по парку. Мы уселись на старой зеленой скамейке, и он, нарисовав на песке прутиком знак в виде треугольника, сказал:
– Ты был принят на Корабль в качестве юнги, и теперь можно уже объяснить тебе, что значит – быть юнгой. Ты должен знать всю аппаратуру, все инструменты и ящики «Кадарсиса», знать их расположение на сцене и уметь расставлять их быстро, никому не мешая. Ты должен стать, по меньшей мере, таким же знающим дело и выносливым, как Петраков. Должен уметь договариваться с администрацией филармонии, зала и транспортных организаций.
В сумке у тебя всегда должна быть еда, приправы и газета, которую мы используем как дастархан. Кроме того, должна быть еще тряпочка – вытирать за собой, если напачкали. Должен быть еще твой дневник, чтобы ты мог, если освободилось время, вести записи.
Я понуро молчал. Меня всегда угнетало, когда я был что-то «должен». Собравшись с духом, я решил отстаивать свою свободу.
– Я не смогу этому научиться за несколько дней, – не очень уверенно сказал я.
– Суворов, – с иронией ответил Джи, – терпеть не мог солдат, которые говорили «не могу», и сурово их наказывал.
Я кивнул, соглашаясь, иначе пришлось бы возвращаться в Кишинев – а этого я боялся больше всего на свете. Джи ясно дал понять, что я могу быть с ним только на условиях постоянного труда. Но я надеялся, что смогу ловко увильнуть от своих обязанностей.
Мы вернулись к эстраде, где уже собрались музыканты. В ярком свете дня, на фоне нарядной желто-багряной листвы, бросались в глаза их черные фраки и белые рубашки. Музыканты настроили инструменты, и начался концерт. Он был бесплатным, но зрители все равно не пришли. Только одна полуживая столетняя парочка сидела на заднем ряду.
– Эх, Васенька, вот раньше оркестры такую задушевную музыку играли, а сейчас одна буржуазия, – шептала старушка, покачивая головой.
Джаз Нормана вызвал у меня легкое, веселое состояние, и я запел себе под нос боевую песню.
– Ты чего, ненормальный? – ткнул меня в бок Петраков, сидевший рядом со мной.
После концерта мы собрали аппаратуру и, спрятав ее в комнату за сценой, вернулись в гостиницу. Чувствуя во всем теле дикую усталость, я из последних сил расстелил на полу матрац и свалился на него.
Едва я успел закрыть глаза, как попал в роскошную квартиру, уставленную старинной мебелью. Посреди комнаты горел большой очаг, на котором запекался целый баран. Вокруг, за столами, сидели роскошно одетые дамы, явно высокого положения, и пили терпкое красное вино, ожидая, когда подадут главное блюдо. Вдруг я заметил среди них улыбающегося Нормана – его лицо постоянно менялось, он становился похожим то на Джи, то на Петракова. Увидев меня, он надменно воскликнул:
– А, Гурий, ты сама простота – все твои зажимы лежат на поверхности, даже и говорить нечего!