Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

Одной из главных своих удач мой отец считал то, что он – однокурсник Василия Аксенова (1932–2009). Когда ему приходилось говорить о том, что удалось в жизни, он непременно упоминал это: по профессии – врач, учился в Первом меде с Васей Аксеновым…

До некоторого момента Аксенова в дневнике нет. Видно, пока с ним не связано никаких событий. Его приятель ходит на лекции, сдает экзамены, ухаживает за местными красавицами, но что тут записывать? Лишь во второй тетради его имя возникает в первый раз.

На последнем курсе студенты проходят практику на санитарной станции в Ленинградском порту и ждут распределения на корабли дальнего

Тут-то и упомянут Аксенов. Оказывается, среди студентов, желающих попасть на флот, что-то пишет едва ли не каждый. Значит, полученное знание они разделят между собой. Не выйдет ли так, что у них будут одни сюжеты на всех?

Заметьте, пока Василий Павлович не первый автор. Не только в стране или городе, но в институте и даже на курсе. В дневнике его имя соседствует с фамилией еще одного сокурсника. Кто из них вырвется вперед, должно показать время.

Увидеть мир в столь молодом возрасте им не позволили. Аксенов отправился на Онегу, а отец – в Карелию. Оказалось, что опыта и здесь достаточно. По крайней мере, на первые книги – да и не только! – хватило вполне.

С каждой новой записью фигура Василия Павловича укрупняется. Наконец, совсем крупно, так, что не пропадает буквально ни одна фраза, изложено их посещение «крыши» гостиницы «Европейская». Они заглянули сюда выпить и закусить, а вышло нечто большее. К их столику подсел Эренбург, а затем присоединились несколько мировых знаменитостей. В эти дни в Ленинграде проходил Конгресс европейских писателей.

Вообще август 1963 года оказался неправдоподобно удачным. Мало того что отец стал почти профессионалом (его рассказ собиралась печатать «Юность»), но как врач попал к Ахматовой. Правда, этот визит был досадно коротким. «Я хотел еще поговорить», – едва не воскликнул он, но Анна Андреевна дала понять, что заболела от таких разговоров: «Сегодня приехали иностранцы, и я устала от них. До этого я себя хорошо чувствовала» (запись от 3.8.63).

Эренбург был куда щедрее. Встреча получилась не только долгой, но и насыщенной. Каждый смог проявить себя. Возможно, отец слишком волновался, а потому пережимал. Почти все вопросы задавал он. Наверное, ему казалось, что он ведет беседу, подталкивает Илью Григорьевича к развернутым ответам.

Видно, Аксенов это заметил – и вернул приятеля к реальности. «Да, старик, тебе повезло как надо», – говорит он (запись от 6.8.63). Именно так: тебе, а не мне… И вообще удачу они понимают по-разному. Один воодушевляется от разговора, а другому требуется что-то еще…

В это время Василий Павлович уже знаменитость. То, что недавно он попал на зуб Хрущеву, лишь прибавило популярности. Впрочем, задним числом попеняем за эту фразу. Все же хорошо посидели. Да и впечатления не пропали. Когда в «Московской саге» он описывал Эренбурга, эта встреча точно припоминалась.

Теперь Василий Павлович часто появляется в дневнике. Как возникнет в Ленинграде, приехав из Москвы, так и появляется.

Шестидесятническая дружба – это пир горой, дым коромыслом. Не мешало даже то, что от наших двух комнат до кухни с ванной было не ближе, чем до остановки трамвая. Да и денег вечно не хватало. Зато было весело. А это, согласитесь, важнее, чем удобство и комфорт.

Кстати, в начале семидесятых Аксенов резко прекратил пить. Все удивлялись – как это обошлось без участия медицины? Фреду Скаковскому [2] (мы еще не раз встретимся с ним в этой книге) произошедшую перемену он объяснил так:

– Я понял, что в выпивке нет тайны. Тайна есть только в сексе [3] .

В компании (а самая «прогрессивная», как любил говорить Аксенов, часть этого поколения, по сути, представляла одну компанию) трудно сохранить независимость. В том числе и в отношении приятеля. Отец не только радовался его успехам, но сетовал на то, что тот работает не в полную силу (записи от 31.5.63 и 26.9.75).

Отцовские оценки не идут в сравнение с тем, как порой высказывался сам Аксенов. «Кадавр!» – так говорил он о «Джине Грине – неприкасаемом». Этот роман был написан в Коктебеле вместе с двумя отдыхающими литераторами [4] . «Труп», «мертвечина» – пожалуй, для Василия Павловича не существовало оценки страшней. Другие его тексты были живыми, они буквально дышали, а этот – нет.

Возвращаясь к отцу, надо сказать, что однажды он поддался общему мнению. Еще не прочитав романа о Красине, присоединился к тем, кто воспринял книгу как попытку поправить свои материальные дела. Когда же прочел, повинился. Роман показался ему не просто удачным, но чуть ли не «лучшей вещью» Аксенова. (запись от 6.6.71).

Наверное, эта оценка порадовала бы Аксенова, если бы в это время он не писал свой, как он выражался, «нобелевский роман». За несколько месяцев до этого Василий Павлович читал главы из «Ожога» у нас дома (запись от 16.4.71). Так что отец знал, что «главная» его проза не позади, а впереди. Возможно, что-то не понял – и предпочел «Любовь к электричеству».

Существовала ли тут ревность? Если и существовала, то как одна из форм любви. Отец так горячо относился к Аксенову, что на всякие несовпадения реагировал болезненно. Ему хотелось, чтобы его приятель был лучше всех, но тот порой его подводил.

При этом ни обид, ни ссор. Взаимная симпатия была неизменной. Так бывает между близкими людьми: сердишься, даже злишься, но все-таки побеждает не это. Ну и способность чувствовать друг друга на расстоянии никуда не девается.

Когда отец не смог приехать проводить Аксенова, уезжавшего в Америку, – моя мать ложилась на онкологическую операцию, – тот все понял и в качестве прощального привета прислал книжку с нежной надписью. Ее последние слова: «Ваш старый и верный друг Вася» подтверждали, что ничего не меняется: как было в студенчестве, так будет всегда.

Его решение не стало для нас неожиданностью. Все же не зря велись разговоры об упомянутом «нобелевском» романе, да и сам роман был красноречив. Кстати, Василий Павлович не оставлял его дома в Москве, а постоянно возил с собой. Когда он жил у нас, то рукопись – в соответствии с советами профессионального конспиратора Красина – помещалась на самую далекую полку платяного шкафа.

После того как Василий Павлович уехал, отец затосковал. Поистине слезные записи от 18.4.80, 29.6.80 и 17.12.82 говорят о том, что для него закончилось что-то важное. Причем навсегда. Еще мучила такая мысль: уж как хорошо он знает Аксенова, но есть нечто, что в это знание не умещается.