Одинокий волк

Закат. Солнце опускается. Тени медленно ползут по доске на окне. Сторож прибил доску поперек окна. На следующий день после того, как он пытался бежать.

Бежать. Бежать быстро и бесшумно, как волк. Бежать домой.

Профессор сказал: надо думать словами, а не картинами. «Закат», «волк», «дом», «доска».

«Комната». Это его комната. Квадратное пятно на стене – это картина. Сначала ему показалось, что это просто пятно, прыгающие перед глазами цветовые пятна, переплетающиеся линии. Но теперь он научился удерживать их в неподвижности. Там, на картине, были люди. Люди сидели

не в комнате, а на траве и ели. Там были деревья. А впереди что-то белое расстелено на траве, и на не«м яблоки, и тарелки, и еще какие-то предметы, для которых у него не было названия. Люди выглядели счастливыми. Им ничто не угрожало. Они были в безопасности. Он подолгу смотрел на картину, потому что в его комнате больше не на что было смотреть. Ему понравились светловолосая женщина и маленький мальчик. Голова мальчика лежала на коленях у женщины, а она отдыхала, прислонившись к дереву, и улыбалась с закрытым ртом. Ее спина была изогнута, как буква С. Букву С он выучил по своей книжке. Он знал все буквы, но слова большей частью ничего для него не значили.

Ветер донес в его комнату чей-то смех. Мужской смех, а вслед за ним женский – тихий и нежный. Как он обозначал «смех», пока не выучил это слово заново? Он уже забыл. Все равно это было не слово, а только мысль у него в голове: она не имела образа слова. А теперь и запахи, и звуки, и все, что он пробовал на вкус, – все как-то называлось, сопровождалось словами. И профессор Винтер хотел, чтобы он говорил их вслух.

Но если он начнет говорить вслух, то станет одним из них. Он превратится в человека.

Ветер утих. Он почувствовал запах мертвого мяса на тарелке, которую сторож – 0'Фэллон – оставил на столе в его комнате. «Это говядина, – объяснил профессор Винтер. – Ты должен питаться вареным мясом». Он уже привык понемногу и теперь мог съесть кусочек и не заболеть, но все равно оно вкусом напоминало пепел. Или песок. Он перестал есть насекомых: даже потихоньку, когда никто его не видел. Но никакими силами нельзя было заставить его есть эти желтые комочки или длинные зеленые палочки – «овощи». Горячая, все еще дымящаяся, скользкая, отвратительная размазня. Стоило только подумать о ней, как у него все переворачивалось в животе.

Стало тихо. Раньше из большого дома доносился звук, и он знал, что это такое, но не мог вспомнить нужное слово. Что-то на букву М. Как вода, текущая прямо сквозь его голову, сквозь его кровь. Впервые услыхав этот шум, он вскочил и начал бегать быстро-быстро от двери к окну и обратно, зажав уши ладонями, но потом его испуг прошел, и он впустил в себя звук. Звук щекоткой отдавался у него в груди, он не находил себе места, хотя звук был прекрасен. Что же это такое? М… Нет, он не может вспомнить слово.

Пришла ночь. Птицы угомонились и уснули. Он ощутил запах воды – тяжелой и темной. «Озеро», – сказал профессор Винтер. Не такая вода, как дома. Та была яркая, блестящая, светлая, переливающаяся, богатая рыбой. Дома дни уже становились длиннее, в лесу было темно из-за распускающихся листьев, а птицы начинали искать себе пару. Дома нетрудно найти еду, ее много. Он наелся бы досыта и растянулся бы на холме рядом со старым волком, глядя, как солнце спускается по небу.

Воспоминание промелькнуло в голове, но он не смог его удержать. Что-то про траву… Свежескошенная трава так сладко пахнет… «Свежескошенная»… Откуда ему известно это слово? Что-то было давным-давно, еще до лодки

на воде… Он сам не знал, что он знает. Он закрыл глаза, чтобы вдохнуть сладкий зеленый запах травы, упругой и колющейся, а когда открыл их, белый ангел летел к нему сквозь деревья, наполняя ночь нежным звонким смехом.

– Пойдем со мной на прогулку. Сидни. Сидни Дарроу подняла голову от карт, которые держала в руке, стараясь не встречаться взглядом со своим братом. Не далее как вчера вечером Филип заметил ей: «Чарльз вечно тобой командует, Сид. Зачем ты это терпишь?»

– Идем, Сидни, посмотрим, как солнце заходит над озером. Давай сходим, ладно?

«Ну вот, – подумала Сидни, – он не командует, он просит». Она улыбнулась и подмигнула Сэму, своему второму и самому младшему брату.

– Вы все равно уже выиграли у меня все деньги, какие были, даже больше. Придется мне выдать вексель и расплачиваться частями до конца моих дней.

Сэм расплылся в торжествующей улыбке, показывая дырку во рту, где недавно выпал последний молочный зуб.

– Я тебя побил. Сидни! – провозгласил он. – Я выиграл, а ты проиграла.

– Не смей злорадствовать, Сэмюэль, – одернула племянника тетя Эстелла, выпрямляясь в своем кресле на террасе в добрых тридцати футах [1] от них. – Это неприлично.

Не издавая ни звука, Сидни, Филип и Сэм обменялись выразительными взглядами и состроили друг дружке страшные глаза. Это был семейный условный знак, означавший: «Ну как она могла услышать?»

Сидни встала, Чарльз положил руку ей на талию, решительным и твердым жестом направляя ее к дверям, словно опасался, что без него она собьется с верного курса.

– Я сыграю с тобой во флинч [2] , когда мы вернемся, – пообещал он Сэму, оглянувшись через плечо.

– Обед через двадцать минут, – строго предупредила тетя Эстелла, не отрываясь от вышивания. – Вы с мистером Вестом не должны опаздывать.

Ей не требовалось поднимать голову: у нее были глаза и на затылке, и на макушке.

Отойдя подальше от дома, чтобы тетушка уж точно не могла ее услышать, Сидни простонала:

– О боже, она все еще меня опекает, как девицу на выданье. Пока мы были в Европе, глаз с меня не спускала ни на минуту.

– Гм… А за тобой требовался присмотр? Польщенная мыслью о том, что Чарльз может ревновать, Сидни взяла его под руку.

– Ну да, разумеется. Повсюду столько мужчин – шагу ступить негде. В Риме нам приходилось передвигаться только в карете: все тротуары были завалены телами поклонников, сраженных моей красотой.

Чарльз наконец сообразил, что она его поддразнивает, и натужно рассмеялся: некоторые ее шутки доходили до него с трудом.

– Тетя Эстелла присматривает за мной даже в церкви, представляешь? – продолжала Сидни. – Как будто я еще школьница и ничего о жизни не знаю. Воплощенная невинность лет восемнадцати.