Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром
Шрифт:
— Обязательно, — кивнул Шульгин. — Женщины за нами, техника ваша…
— Тогда я лучше прямо сейчас домой пойду. Потом доиграем. Спать хочется… — сказал Новиков. Вытащил из кармана ключ от своей квартиры и протянул Левашову. Отдал и показал три пальца. Левашов глянул на часы и кивнул. Потом взял со стола пачку сигарет. Покачал ее на ладони.
— Не зря я всю жизнь не любил курящих женщин. Вечно с ними через это всякая мура происходит…
Новиков понял, что он имеет в виду универсальный блок Ирины, в виде портсигара, который так и остался у Левашова после той февральской
«Пока не могут», — уточнил он свою мысль. Не застав ее здесь, убедившись, что пеленгация подвела, они даже чисто человеческими способами за несколько дней могут пройти по всей цепочке ее биографии и выяснить все — и нынешнюю фамилию, и адрес. Так что времени практически нет. Дебют, миттельшпиль, эндшпиль — играть надо все сразу, и все в цейтноте.
— Если б та дама вовремя не бросила курить, было б еще хуже, — подал вдруг голос о чем-то своем задумавшийся Шульгин, не отрывая глаз от листа бумаги, на котором он уже несколько минут выписывал колонки двух- и трехзначных чисел.
— Тогда вообще говорить было бы не о чем… — пожал плечами Левашов.
— Хватит, ребята, — подвел черту Новиков. — Оставим сослагательное наклонение до спокойных времен. «Одиссею действительно пора покидать Итаку».
Это была условная фраза из его романа, после которой там начинались самые захватывающие события.
Андрей сунул в нагрудный карман пачку сигарет, похлопал себя по карманам, проверяя, на месте ли спички, и пошел к двери, считая, что все сказано. Но Шульгин не был бы сам собой, если бы и тут не ввернул одну из своих двусмысленностей.
— Пусть только Одиссей будет повнимательнее, а то как бы Пенелопа не оказалась Цирцеей.
— Я всегда говорил, что с классикой у тебя слабо. Пенелопа осталась на месте, Одиссей поехал спасать Елену. А это две большие разницы…
— Ну-ну, тебе виднее… — Шульгин изобразил на лице усмешку в стиле Арамиса, с которым одно время себя отождествлял. — Только с этими… дамами всегда есть шанс ошибиться.
Андрей промолчал, вскинул к плечу сжатый кулак и вышел.
Он прошел через пустынный и темный двор. Ветер шумел в кронах тесно обступивших дорожку старых берез, ветви раскачивались перед единственным горящим фонарем, и по асфальту метались изломанные тени. Никого не встретив, Андрей пересек проспект и почти вбежал в приземистую шайбу станции метро. В вестибюле и на эскалаторе было пусто, снизу по шахте тянул ровный поток пахнущего резиной воздуха. «Тот час, когда в метро закроют переходы…» — сказал он вслух и, прыгая через три ступеньки, побежал по слишком медленно ползущему эскалатору.
…Минут через десять после ухода Новикова из квартиры вышел Шульгин. Только он пошел не вниз по лестнице, а вверх. Поднялся на последнюю площадку, взятым у Левашова ключом открыл чердак и, подсвечивая фонариком, долго шел по хрустящему шлаку среди стропил, подпорных столбов, дымоходов, оставшихся от времен печного отопления, каких-то ящиков, измазанных известью бочек, обломков мебели и прочего хлама, скопившегося чуть ли не с довоенных времен. По крайней мере, четверть века назад, когда они играли здесь в героев «Тарантула», все на этом чердаке было так же. Он пересек почти бесконечную в темноте длину дома, с трудом отжал щеколду заржавленного замка, открыл толстую дверь и очутился в первом, выходящем совсем на другую улицу подъезде.
Специально припасенной тряпкой он обмахнул пыльные туфли и не спеша пошел вниз, чтобы на углу поймать такси.
…Улица была узкая, запущенная, словно бы и не столичная совсем. Под ногами тускло отсвечивала брусчатка мостовой, поблескивали изогнутые плети трамвайных рельсов. Вдали, между крышами, косо висел узкий серп растущего месяца. Ободранные и грязные фасады домов начала века в ночной темноте приобрели даже некоторое мрачное величие. Насколько доставал взгляд, никаких признаков жизни не замечалось в их многоэтажных громадах, и лишь одно окно слабо светилось на третьем этаже в середине квартала. Невольно хотелось узнать: кто там живет, отчего не спит, что делает при едва светящейся лампе, а может, и при свечах? При взгляде на такое окно тянет на размышления.
Новиков остановился на перекрестке. Влево и вправо тянулся еще более узкий и глухой переулок. «Не Москва, а прямо тебе трущобы старого Чикаго…» — подумал Андрей. Его вдруг охватило чувство необыкновенной остроты и реальности существования. Пронзительное до озноба. Чувство, которое у большинства горожан давно и окончательно задавлено стремительной монотонностью городской беспросветной жизни, когда годы мелькают так же быстро, как недели, и нет ни времени, ни повода «остановиться, оглянуться».
Ведь это именно он, Андрей Новиков, стоит здесь и сейчас. Он жив, полон сил, он чувствует и мыслит. Есть только он, и это мгновение настоящего… Именно с ним и сейчас все это происходит — то, чего никогда еще и ни с кем не случалось. Он задумал и проводит немыслимую для нормального человека операцию, начал и ведет борьбу против целой суперцивилизации и, что самое смешное, твердо намерен выиграть. Пусть там дальше что угодно случится, но этого вот длящегося мгновения, ради которого, наверное, и стоит жить, никто у него не отнимет.
Подобные вспышки удесятеренного ощущения жизни и самого себя бывают почти у каждого человека, хотя и вызываются разными причинами. У одного это тихое шуршание опадающих листьев в березовой роще, у другого дым углей и запах шашлыка на берегу озера Рица, третий вообще постигает, что и он жил, только на смертном одре.
Из подворотни раздался тихий свист и вернул Новикова к прозе текущего момента. Андрей шагнул в темноту, густую и липкую, как тот запах, что заполнял двор и которого он раньше будто и не замечал.