Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром
Шрифт:
— Ради бога, ничего не стоит. Однако вкусы у тебя — времен раннего детства, не иначе. Зачем такая древность? Могу предложить и посовременнее. К примеру — «Беретту» последнего образца. Калибр девять, магазин на шестнадцать патронов. В случае чего беглый огонь важнее меткости… И вообще вещичка элегантная, в руки взять приятно.
— Знаток ты, я вижу, — с ироническим уважением сказал Воронцов. — Экспертом можешь работать. Или коммивояжером «Интерармко».
— В вашем мире оружие занимает слишком важное место, чтобы позволить себе быть дилетантом.
В последний момент Антон предложил Дмитрию машину.
— Удобнее будет. Свобода маневра, независимость, престиж, и все такое…
— Хорошо, давай и машину.
Глава 2
Воронцов медленно вел машину по ночным, почти пустым в этот заполуночный час улицам, привыкая к новой для себя технике, и одновременно жадно смотрел по сторонам. Он всматривался в облик улиц и пытался найти следы и признаки нового — не те, что могли появиться естественным путем, а совсем другие. Ему казалось, что после того необыкновенного, пришедшего в мир — с инопланетными агентами, орудующими в Москве, со временем, которое утратило свое постоянство и необратимость, с его собственными приключениями, после которых тоже ведь должно было поменяться что-то на Земле — после всего этого мир не мог остаться прежним.
Умом понимал, что вряд ли сможет заметить нечто существенное из окна скользящей по засыпающему городу машины, и все же искал, то в афишах кино и театров, то в лозунгах и призывах, начертанных белой нитрокраской по кумачу и алым неоном по черному небу.
Еще — Дмитрию было страшновато. Всю жизнь он проводил на глазах десятков и сотен людей: в училище, на палубе тральщика, на мостике балкера, и всегда был обязан не только не давать волю естественным эмоциям, а напротив — демонстрировать спокойствие, выдержку, небрежное мужество. И много иронии. Зачастую — довольно злой. А ему ведь тоже бывало не по себе. И тошно, и тоскливо. Например — в ночь перед выходом на первое боевое траление. И вот сейчас. Когда он один, вокруг — огромный город, впервые не родной и желанный, а настороженный, скрывающий в себе неведомую и жуткую опасность, как мина неизвестной системы с включенным таймером.
Если Антон не врет и пришельцы-аггры действительно беспредельно хитры и жестоки, то перспективы перед ним далеко не вдохновляющие.
Но в то же время — и это еще одна странность — Воронцов испытывал состояние удивительной, полной внутренней свободы.
Пожалуй, впервые в жизни он не считал себя обязанным никому и ничему, кроме своего нравственного чувства. После всего уже пережитого и в предощущении того, что должно произойти, абсолютно незначительным казалось все, что раньше представлялось естественным и необходимым. Его не волновало ни мнение начальства, ни служебные заботы, от которых раньше не удавалось отвлечься и в отпуске, ни даже чисто материальные и бытовые проблемы. Что может волновать человека, побывавшего у Антона в Замке и знающего, что в любой момент он может туда вернуться? А о финансовой независимости здесь, в мире людей, Антон тоже побеспокоился — в перчаточном ящике («бардачок» в просторечии) Воронцов уже в Москве обнаружил прощальный подарок, толстую, сантиметров в пятнадцать, пачку умеренно потрепанных двадцатипятирублевок. Слегка возмутился поначалу, а потом подумал — может, это просто командировочные? И успокоился. Что его ждет здесь, кто знает? Деньги же, как известно, тоже оружие, особенно в мирные времена.
Перед лобовым стеклом распахнулась Колхозная площадь. Значит, нервничать, вибрировать, тешить себя иллюзией выбора можно еще минут пять, не больше. Ехать ли прямо, к Олегу на Преображенку, или сворачивать влево, туда, где живет Наталья?
У нее можно было бы дать себе хоть сутки передышки, заняться личными проблемами, еще раз, возможно — последний, почувствовать себя частным лицом, а не суперменом галактического ранга, призванным воевать неизвестно с кем и неизвестно за что.
При условии, правда, что Натали захочет его узнать и впустит в квартиру в два часа ночи. Как-то даже глуповато — переминаться с ноги на ногу на площадке и пытаться объяснить заспанной женщине в пеньюаре, кто ты и чего тебе надо. Через цепочку в лучшем случае, а то и сквозь запертую дверь.
Тем более, что там будет совсем другая женщина, живая, наверное, ничуть не похожая на электронный фантом в Замке.
Воронцов повернул руль, скатился под гору к площади трех вокзалов. Увидел слева, у въезда на Каланчевскую улицу, патрульную милицейскую машину и сержанта возле нее, как-то очень внимательно всматривающегося в неожиданно для этого места и времени движущийся «БМВ», сказал негромко вслух:
— Вот и знак судьбы. И на том спасибо.
Прибавил газу и, больше не терзая себя расслабляющими сомнениями, поехал прямо. К Левашову.
…Левашов сам не знал, отчего его так потянуло домой, но он отчетливо чувствовал, что ему не хочется оставаться у Новикова, а хочется оказаться одному в своей квартире где не нужно будет больше ни с кем разговаривать, снова и снова переживая перипетии победоносного сражения и натужно празднуя викторию.
Да и, к слову сказать, ночевать в чужом, даже и дружеском доме он никогда не любил.
Олег поднялся на свою площадку и увидел человека, сидящего на большом белом чемодане перед дверью квартиры. Хотя лицо его прикрывала надвинутая на глаза шикарно измятая капитанская фуражка, а точнее — именно поэтому он его сразу узнал. И обрадовался. Они давно уже не виделись с Воронцовым, с которым отплавали подряд несколько лет и сдружились на почве… Впрочем, почву эту определить каким-либо конкретным термином было бы очень трудно. Наиболее точно будет — на почве одинакового способа восприятия жизни. Именно — способа, потому что взгляды на жизнь у них подчас различались очень сильно. Приходилось им по нескольку месяцев жить в одной каюте, а это — серьезное испытание на психологическую совместимость, попадали они и в ситуации, которые могли стоить им навсегда закрытой визы. Правда, с тех пор, как Левашов перешел на Черное море, а Воронцов остался на Балтике, они еще не встречались.
Потому и обрадовался так Олег, увидев друга, что Дмитрий появился удивительно ко времени. В нынешней ситуации именно Воронцов был более чем кстати. И еще Левашов поразился своему внезапному предчувствию, заставившему его без всякого видимого повода ехать домой через пол-Москвы, когда «метро закрыто, в такси не содют».
По мнению Левашова, и не только его, Воронцов принадлежал к тому редкому у нас типу людей, с которыми случаются только неординарные происшествия. Доказательств тому имелась масса. И выкручивался он из них тоже какими-то неожиданными, не до конца ясными способами. Вот этот самый человек сидел и дремал сейчас на лестничной площадке многоквартирного дома, нимало не заботясь, прилично ли выглядит со стороны.
Левашов легонько постучал ногтем по козырьку роскошной, не иначе как в Лондоне шитой фуражки.
— Вам кого? — отозвался Воронцов, поднял голову и с интересом снизу вверх посмотрел на Олега. Потом перевел взгляд на часы.
— Все ясно, — печально сказал он. — Парень отвязался. Пора женить… — И только после этого пружинисто выпрямился, приобнял Олега, похлопал по спине. — Как, все в порядке?
— Пока так. А ты откуда?
— Непосредственно из Сухуми. Наотдыхался — во! — Воронцов черкнул большим пальцем по горлу и как-то непонятно для Левашова усмехнулся.