Одиссея Гомера
Шрифт:
Но едва я открывала рот и рассказывала хотя бы одну историю о Гомеровых похождениях, как слушатели просили еще и еще.
В этот период своей жизни я изо всех сил пыталась не вешать нос, хотя это было ох как нелегко. А когда я падала духом, то первым это замечал Гомер. Он чутко вслушивался в звуки моего голоса, улавливая малейшие изменения тембра и высоты тона, и знал, как звучит мой голос в радости, а как — когда я лишь притворяюсь, что все хорошо. В такие минуты он не носился кругами, как обычно, а принимался что было сил тереться о мой подбородок и шею или вытягивался вдоль уютной ложбинки, если я сидела или лежала,
— Да уж, — вздыхала я полушутя-полусерьезно, — сидела бы я тут, если бы не ты! — На что Гомер подтягивался повыше и, урча в ответ что-то на своем языке, лизал мне нос шершавым языком.
Бывает, засядут у тебя в голове две взаимоисключающие мысли, и ты знаешь, что они противоречат друг другу, но хочется верить, что обе они верны. Я знала, что люблю Гомера так сильно, что даже боялась: если вдруг явится ко мне некто с волшебной палочкой и скажет, мол, вот тебе миллион, а ты мне — Гомера, то я даже слушать его не стану.
Но знала я и то, что из-за него моя жизнь и впрямь унеслась куда-то дальше, чем я рассчитывала, когда согласилась принять его. Я очень хотела обеспечить ему достойную жизнь, то есть жизнь в достатке, в безопасности и с той свободой, которую дает лишь собственный уголок с крышей над головой. Но кроме его жизни у меня была еще и своя. И в этой, своей жизни мне очень хотелось того же, чего хочется большинству моих сверстниц-подруг. Если ответственности, то лишь наполовину, а если свободы — то побольше. Нет-нет, я готова была сама платить по счетам, сознательно относилась к работе, но вне счетов и работы я все еще была юной женщиной, которой хотелось устраивать вечеринки у себя дома и ходить на свидания, пусть не с очень-то подходящими, зато приходящими и вполне «развлекательными» мужчинами.
Возможно, поэтому я иногда теряла терпение и «срывалась» на Гомере. Например, когда я возвращалась домой после восемнадцатичасового рабочего дня и обнаруживала, что он разбил какую-нибудь дорогую для меня безделушку, которую я с трудом взгромоздила на верхнюю полку в тщетной надежде, что туда ему ни за что не добраться, или когда целых полмисочки кошачьего корма, на который я едва наскребла денег после того, как внесла вклад на сберегательный счет, пытаясь когда-нибудь скопить на собственное жилье, перекочевывали в плошку с водой, что лишало Скарлетт и Вашти и еды, и воды.
Мои родители, которые из-за сцен, устраиваемых Вашти, все еще были убеждены, что я недостаточно часто меняю котам воду, иногда заглядывали ко мне в комнату, когда меня не было дома, и доливали воду сами. Однако при этом они каждый раз забывали поставить мисочку с водой подальше от той, где корм, чтобы Гомер не мог предаваться своим забавам.
— Ставьте их подальше, раздельно друг от друга, — каждый раз напоминала я им, стараясь не выйти из душевного равновесия и лишь подчеркивая слово «раз-дель-но», подкрепляя интонацию жестом — разводя руками, словно визуальный образ «раздельности» мог донести то, что не доносило слово.
Точно так же я не позволяла себе лишний раз повышать голос на Гомера, попросту не желая растрачивать «голосовые ресурсы» и приберегая их для тех моментов, когда Гомера нужно будет остановить «на взлете» или предостеречь от чего-то действительно опасного. Я была убеждена, что если повышать голос без особой
Даже когда я была вне себя от злости, я отдавала себе отчет в том, что Гомер подчас и сам не ведает, что творит: ну разве я могу любить его меньше лишь за то, что он не разбирается в антиквариате? Не мог же он, в самом деле, забравшись на полку, где еще не бывал, ожидать, что та уже чем-то занята и что это «что-то» только и ждет случая, чтобы упасть и разбиться. В отличие от моих кошечек, которые, скучая, могли часами сидеть у окна, глядя на проплывающие мимо картинки, Гомер был вынужден развлекать себя сам: «мебельный альпинизм» или пересыпание сухого корма в миску с водой, чтобы послушать «бульки» — чем не развлечение? Могла ли я после этого таить на него обиду?
Я никогда не орала на него, но иногда, когда он в порыве радости от того, что я уже дома, запрыгивал на меня, едва не сбивая с ног, я могла сбросить его на пол, и довольно резко.
— Ну почему, почему обязательно нужно носиться сломя голову?! — спрашивала я сквозь слезы, которые выступали у меня на глазах, как это ни смешно, от отчаянного бессилия.
Не догадываясь о причине моих слез, но чувствуя их по дрогнувшему голосу, Гомер, тем не менее, понимал, что мне, должно быть, грустно, причем — из-за него. Он виновато склонял голову, подкрадывался ко мне и, теребя лапкой за ногу, беспокойно мяукал несколько раз подряд. Единственное, от чего у него падало настроение, это когда он понимал, что я огорчена, и огорчена из-за него.
Видя, в какой он печали, я начинала чувствовать себя настоящим чудовищем. Не проходило и минуты, как я уже раскаивалась в своей несдержанности и нагибалась к нему — почесать шейку и за ушком. Стоило мне прикоснуться к нему, как Гомер тут же залазил ко мне на колени, довольно урча и тычась носом, куда придется, показывая, как он рад, что мы снова друзья.
— Что, нелегко быть родителем, да? — спросила меня мать с некой долей здорового ехидства, застав нас за примирением.
— Да уж, — вздохнула я, поднимая на нее глаза. — Видно, и я доставляла вам немало хлопот?
— Бывало. Но ты исправилась, — улыбнулась мама.
К тому времени мои родители уже души не чаяли в Гомере. Не раз и не два я слышала, как мой отец по телефону хвастался друзьям и коллегам последними подвигами Гомера.
— И заметьте, — добавлял он всенепременно в конце каждой такой истории, — все это при том, что он слеп!
Отец говорил с такой убежденностью, словно человек на том конце провода не только слыхом не слыхивал, но и вообразить не мог, что есть на свете такое чудо, как слепой кот, который может выполнять команду «апорт» или отыскивать закрытую в шкафчике закупоренную банку с тунцом.
Что до моей мамы, то она любила сравнивать Гомера с питомцами своих друзей.
— Слушай, а он куда сообразительней, чем кот Сьюзан, — кивала она головой в ту сторону, где, должно быть, проживала эта самая «котолюбивая» Сьюзан. — У нее вроде бы и кот, но кот, да не тот!
— Мы с отцом тут подумали, что если с тобой что-нибудь случится и ты больше не сможешь присматривать за своими кошками, то, может, мы возьмем на себя заботу о Гомере, — как-то за воскресным завтраком ни с того ни с сего заявила мне мама.