Одна и та же книга
Шрифт:
— Перегрелся, да, — согласился я. — Ничего, сейчас пойдем пить кофе в «Стейк-хаус». Они там…
— Приносят какие-то загадочные шкатулки со специями, — подхватила Лара, — ты мне вчера говорил. Пошли, а?
Уже потом, когда мы умытые и одетые стояли в коридоре, укладывая в рюкзак зубные щетки, Лара озадачено спросила:
— А это что такое? Откуда? Вчера их не было.
Я не сразу понял, что ее смутило, а потом наконец увидел на полу возле трюмо грязно-бурые, в прошлом, надо думать, зеленые резиновые тапочки-вьетнамки, которые… Ну да, чего уж там, врать себе — последнее дело. Те самые, которые я надел ночью, когда решил сгонять в круглосуточный магазин на Софиевскую.
— Я точно знаю, что никакой чужой
— А, ну так они под диваном валялись, — сказал я. — Вставал ночью в туалет, как-то машинально пошарил и нашел. А потом тут оставил, понятия не имею почему. Спросонок.
Лара кивнула, полностью удовлетворенная моим невнятным объяснением, и мы наконец вышли во двор, а оттуда — на залитую солнцем улицу, по которой неспешно катилась поливальная машина, окруженная радужным ореолом брызг.
Никакой надежды
Это было лучшее лето в его жизни. Так Миша думал тогда и даже потом, пятьдесят пронзительно звонких лет спустя, мог подтвердить: действительно самое лучшее, вне конкуренции, хотя началось оно с разочарования, а закончилось вообще черт знает как.
Ну то есть началось с того, что Анита, с которой он собирался ехать автостопом в Париж, в последний момент передумала и укатила туда с каким-то толстым старшекурсником, владельцем ослепительно-красного джипа. «Дура, — сказал ей Миша, — от него же пахнет просроченными сосисками», — но, в общем, не обиделся. Он и сам в ту пору руководствовался принципом «все что угодно, с кем получится, и будь что будет», — глупо было бы требовать иного поведения от подружек, даже от тех, кого он знал по именам, — а это уже, как ни крути, близкие, доверительные отношения.
Миша сперва немного растерялся: у всех свои планы, искать компанию поздно, одному, что ли, теперь стопом ехать? А потом подумал — какого черта, почему бы просто не отправиться домой. Если уж родился в городе у моря, глупо проводить каникулы где-то еще, а мама… ну что мама, вполне можно пережить.
Мама, впрочем, вела себя вполне по-человечески, только кормила как на убой, но тут у Миши как раз не было возражений, за год самостоятельной жизни его отношение к домашней еде дивным образом переменилось. А как-то за ужином она, смущенно потупившись, призналась, что еще весной решила поехать в круиз с Юргеном, — ты же помнишь Юргена, тот самый, который с моей бывшей работы? Я тут думала-думала, все-таки он симпатичный, и такой круиз — сперва по Средиземному морю, потом через Атлантику в Лиссабон, я еще никогда не была в Лиссабоне. А ты сперва писал, что не собираешься приезжать на каникулы, но в последний момент все-таки приехал, и я теперь не знаю, что делать, как-то неудобно тебя одного тут бросать, все-таки почти три недели, но так хочется, и Юрген обидится… Миша с изумлением понял, что она отпрашивается, как он сам когда-то отпрашивался в кино или в поход с ночевкой, сердце его сжалось от нежности, и он сказал — конечно, поезжай, и Юрген твой клевый, я его помню, он меня на пикнике все время в «дартс» обыгрывал и радовался как маленький, а потом спохватился и стал поддаваться, ужасно трогательный, а Лиссабон это круто, у нас одна коза учится, десять лет там с родителями жила, фотки показывала — вообще улет. Сказал все это и только потом обрадовался, осознал, наконец, что сулят ему мамины романтические планы: три недели в совершенно пустой квартире, офигеть, вот уж повезло так повезло.
Он настолько ошалел от незапланированной свободы, что первые четыре дня вообще ничего не делал, только курсировал между домом и пляжем, обжирался мороженым, поливая его ликерами из материнского бара, чуть-чуть, для вкуса, чтобы, ощутив нёбом горечь алкоголя, окончательно убедиться, что детство кончилось, со спокойной совестью включить «Cartoon Network», вытянуться голышом на ковре, уставиться на экран, безмятежно заснуть задолго до полуночи и вскочить на рассвете.
А на пятый день, рано-рано утром, он встретил на пустом еще пляже Надю. То есть сперва увидел чуть ли не полтора метра ослепительно-шоколадных ног, заинтересовался, пригляделся повнимательней, обнаружил густую пепельную челку, ореховые глаза, восхитительно длинный лягушачий рот — и не устоял, то есть натурально не устоял, плюхнулся на песок в опасной близости от прекрасной незнакомки и, ощущая себя полным идиотом, спросил: как тебя зовут?
Надя, сразу сказала она.
Вот это да, обрадовался он, мою бабушку, мамину маму, тоже звали Надя, она была наполовину русская; кстати, это из-за нее меня так по-дурацки назвали — «Миша», но я не в обиде, она такая добрая была, все понимала, никогда не ругалась, читала вслух книжки про рыцарей и мушкетеров, хотя я уже сам умел, а когда она умерла, я ревел как маленький, несколько часов не мог успокоиться, даже кровь носом пошла, чуть «скорую» не вызвали, но все само прошло, неважно, в общем… Я что хотел сказать, бабушка Надя говорила, что по-русски ее полное имя означает «надежда», и твое, значит, тоже. Надежда. Круто, да?
Круто, согласилась шоколадная-длинноногая, дунула, убирая с глаз мокрую пепельную челку, поглядела на него очень внимательно, и Миша вдруг понял, что она согласится на все, то есть вообще на все, не только в постель к нему прыгнет не задумываясь, но и в космос с ним полетит, если вдруг выяснится, что срочно надо в космос, а если не надо, обойдется без космоса, не будет ныть — когда уже, когда, мне на земле скучно… Но решил, с космосом потом разберемся, начинать надо с малого, например, с мороженого; судя по выражению ее лица, это был хороший выбор. Мороженое, как потом выяснилось, Надя любила даже больше, чем он сам.
Они отправились к Мише домой еще до полудня; у подъезда столкнулись с глухонемой карлицей Верой из соседней квартиры. Миша очень боялся ее в детстве, в ту пору Вера была помоложе, выступала в цирке и каждый вечер водила к себе любовников, таких же лилипутов, как сама, а потом часы напролет страшно-страшно выла и мычала за стеной, пока Миша трясся под одеялом, прокручивая перед внутренним взором все памятные сцены из ужастиков, которые мама запрещала смотреть, зато папа, когда забирал его на выходные, обязательно показывал — не то назло маме, не то сам их так любил, что ни дня вытерпеть не мог, этого Миша до сих пор точно не знал.
Ни цирковые карлики, ни тем более любовные стоны уже давно не пугали Мишу, но Веру он все еще по привычке побаивался и встречу с ней считал чем-то вроде дурной приметы; она отвечала ему равнодушной неприязнью. Обычно у Веры было такое выражение лица, словно она с детства питалась дохлыми собаками и твердо знала, что делает это ради спасения человечества, но, увидев Надю, она вдруг заулыбалась до ушей и сделала какие-то свои глухонемые знаки, Надя ей ответила такими же знаками, и тогда Верина улыбка стала по-настоящему ослепительной, даже Мише достался ее край, жгучий, как солнечный луч, проникший в темную комнату сквозь невидимую прежде щель. У меня тетка глухонемая, объяснила потом Надя, мамина сестра, она со мной сидела, пока родители были в разъездах, вот я и выучилась — ну как, не то чтобы выучилась, но, по крайней мере, вежливо поздороваться могу, а для них это знаешь как важно, их же обычно никто не понимает, совсем.
Потом уже, позже, до Миши дошло, что это был единственный случай, когда Надя что-то рассказала о себе — в смысле, о своей прошлой жизни. Это не казалось ему странным, даже нравилось — ясно же, что раньше у нее была совсем другая жизнь, и у него тоже, хорошая, конечно, но бессмысленная, а теперь они встретились, и все это не считается, потому что наконец-то началось настоящее. Он был настолько в этом уверен, что никогда не спрашивал Надю, как теперь все будет. Как-нибудь будет, думал он, самое трудное мы уже сделали, встретились, остальное само уладится, потом, не сейчас, сейчас — каникулы.