Однажды… Сборник рассказов выпускников Литературного института
Шрифт:
– Ты что? – испуганно спросил Михаил Васильевич.
Пару секунд спустя Глашка выронила нож и шагнула назад, тяжело дыша. Ломоносов в свой черед перевел дух и сдержанно произнес:
– Дура баба.
– Это приправы господина Кушав-вати, – заикаясь, оправдывалась кухарка. – Вы простите меня, окаянную, Михаил Васильевич. Бес попутал. За ради бога, простите!
Тут у нее задергалась нижняя губа, и, как две реки, хлынули слезы.
– Полно, – примирительно вымолвил профессор, поднял нож с пола и усадил девушку на лавку. – Полно, изящная моя Глафира. Не на
Присев напротив, Ломоносов подал кухарке платок, деликатно смахнул мизинцем с ее щеки золотистую чешуйку и, чуть погодя, пожаловался:
– Не возьму я в толк, чего он хочет! Хлебом, кашей, пряником, и червем и на мотыля его заманивал. Не берет, старый прощелыга!
– Кого же вы этак потчуете, Михайло Василич? – удивилась Глашка.
– Карася! Одного, последнего. О, если бы ты знала, какая великая польза отечеству от него быть может.
– Ой ли? – вздрогнула кухарка.
Рыболов-неудачник уныло кивнул.
– А вы его бреднем! – вдруг предложила девушка, и лицо ее просияло.
– Не могу я так, Глашенька. Надо, чтобы по чести, по справедливости, – возразил академик, а потом доверительно попросил:
– Выдай мне немного тех пряностей!
Шувалов сидел на корточках над пятью тушками рыб, возложенных на листы лопуха, когда Ломоносов воротился к пруду. Заслышав знакомую поступь, Иван Иванович обернулся и озадаченно покачал головой.
– Время не медлит, Михайло.
– Еще не вечер, ваше превосходительство, – упрямо возразил рыболов.
– Вот смотрю я на тебя: лицо красное, глаза злые, огни в них колышутся, словно всполохи, и сам горю желанием поучаствовать! – издалека начал Шувалов.
Михаил Васильевич раскусил его тотчас и, не сдержавшись, вспылил:
– Освободите место!
– Уймись ты, бешеный мужик!
Иван Иванович, в отличие от Ломоносова, владел собой превосходно. Он повысил голос лишь для того, чтобы осадить неучтивца, и продолжил с привычной своей мягкостью:
– Я рядом посижу, понаблюдаю.
– Если вы так собирались поступить, – смиренно отвечал тогда академик. – Прошу покорно, чтобы случившееся вовсе не вспоминалось, потому что нахожусь я в крайнем напряжении.
– Забыл, Михайло.
– За все благодеяния господь бог вас наградит, – твердо произнес Ломоносов.
– А ты мне оду напиши. «Но мы не можем удержаться От пения Твоих похвал».
– Дразните? – улыбнулся Михаил Васильевич и горделиво расправил плечи. – Я за «благословенное начало Тебе, Богиня, воссияло» две тысячи рублёв получил в награждение. Лишь за слова в порядке стройном, за красноречие одно!
– Потому и ценю тебя превыше остальных, – отметил Иван Иванович и напомнил: – Однако карась, не в пример человеку, елейными речами не польстится, на острое словцо не клюнет.
– Тем более извольте место освободить! – сказал рыболов, отодвинул Шувалова в сторону и принялся орудовать удочками.
Не прошло и минуты, как поплавок из птичьего пера дрогнул и ушел под воду. Рука Ломоносова молниеносно откликнулась на поклевку. После подсечки он стал действовать осторожно, плавно и, давая рыбе возможность «погулять», старался не ослаблять шелковой лесы. Остро чувствуя ее тяжесть и сопротивление, подводил он ближе упорного своего карася. Ломоносов скользнул к самому краю земли, наклонился далеко вперед и со сладостным томлением ждал, что вот-вот увидит золотую рыбку.
Карась сорвался легко.
Михаил Васильевич, коротко вскрикнув, безотчетно погнался за ним по воде, как по суше, упал и пропал среди брызг, вспыхнувших в лучах заходящего солнца.
Трепетные волны успокоились, улеглись. Лишь там, где стоял недвижим высокий, крупный человек, гладкое бронзовое зеркало пруда являло взору мимолетность своего совершенства. Ссутулившись, потупившись, человек понуро наблюдал, как капли, стекающие с дрожащих пальцев, звонко и беззаботно разбиваются о воду. Досаду, разочарование, стыд выражали опущенные вниз уголки его губ. Другой человек, находящийся на берегу, лихорадочно подбирал слова утешения.
– Вот как бесславно… – вдруг заговорил Ломоносов.
– Оставь! – прервал его Шувалов. – Не за чем было отстаивать передо мной свою правду, она мне не нужна, ибо, если поморы – упорные, пытливые, сильные люди, с умом ясным и твердым, то ты – их сын, и сын достойный. Что касается награды за победу в споре, ту за необходимое дело почитать должно.
– Кажется, вы свою награду покамест не придумали, – заметил академик.
– Ты прав, и того ради выбирайся из пруда.
Михаил Васильевич сделал шаг и резко остановился.
– Постойте-ка, – наморщил он лоб. – Мне что-то мешает.
Очутившись на суше, рыболов снял левый ботфорт, перевернул его и испытал величайшее изумление: из голенища вместе с водой и илом выскочила, словно по волшебству, золотая рыбка!
– Так не бывает, – прошептал Иван Иванович, переводя недоумевающий взгляд с карася на Ломоносова и обратно.
– Я все-таки поймал его! – выкрикнул помор и весь засветился изнутри.
Крепостными графа Шувалова во время строительства имения один из холмов был досыпан до такой высоты, что в дальнейшем оправдывал свое возвышенное название, ибо именовался Парнас. С вершины его, с каменной скамьи, на которой расположились Михаил Васильевич и Иван Иванович, открывался взорам молодой Санкт-Петербург. На западе в растопленное масло залива погружался горячий, румяный блин солнца, слева из темных сеней леса веяло холодком, настоянным на медовых липах и кислом болотном сене.
– Не могу решить, чем любоваться, – улыбнулся Ломоносов.
– Я поистине не перестаю удивляться тому, как ты поймал последнего карася, – не находил себе места Иван Иванович.
– Спросите лучше, на что он поначалу взял, ваше превосходительство, – намекнул академик.
– Черви, хлебный мякиш et cetera – любой мальчик знает, на что их ловить.
– Любой мальчик знает, на что их ловить, а один знает, на что они клюют, – заговорщически подмигнул Ломоносов собеседнику.