Однажды в полночь
Шрифт:
– Я понимаю, что должен был бы, – добавил Редмонд почти извиняющимся тоном. И при этом крайне ехидно. – Любой бы на моем месте не колебался. В конце концов, вы та еще штучка, не правда ли?
Томми физически ощущала, как он наслаждается ее замешательством.
Неожиданно она услышала нотки откровенного удовольствия в этом чистейшей воды нахальстве.
– Как вы понимаете… Мне абсолютно безразлично, что вы думаете… Томми.
И мерзавец тихо засмеялся. И совсем даже не невежливо. А так, словно приглашал ее посмеяться вместе с ним. Однако!
Последовала многозначительная пауза, во время которой
А потом Томми доверчиво придвинулась к нему.
– Ах, как вы откровенны!
В следующую секунду его озорная улыбка словно озарила ночь.
Томми ответила ему такой же.
Этот обмен улыбками был подобен рукопожатию. Это был договор относиться друг к другу с симпатией.
Позже окажется, что именно это будет главным, что врежется ей в память о той ночи – блеск озорной усмешки в темноте, которая показалась тогда прекрасным и более опасным близнецом месяца в небе.
Томми следовало бы быть более осторожной.
Глава 2
«Как забавно!»
Только герцог Грейфолк, холодно подумал Джонатан, мог так испохабить прекрасное слово «забавно». У него возникло подозрение, что теперь всю оставшуюся жизнь при этом слове мышцы его тела будут непроизвольно напрягаться.
Джонатан постарался воспользоваться всеми уловками и ухищрениями, чтобы получить приглашение на ужин, устроенный по случаю возвращения влиятельного герцога Грейфолка из Америки. После ужина за сигарами и бренди он, пользуясь точно такими же уловками и ухищрениями, сумел плавно перевести разговор со скаковых лошадей и их покупки на инвестиции вообще, что потребовало серии ходов, продуманных и элегантных, как во время шахматной партии.
Не говоря ни слова, что уже само по себе было красноречиво, герцог откровенно разглядывал проклятый фингал у Джонатана под глазом. Тот был невелик, но быстро приобрел порочивший его обладателя фиолетовый оттенок.
«Это совсем не то, что вы думаете», – хотел запротестовать Джонатан.
Герцог откинул голову назад и выдохнул вверх. Его красивая тяжелая голова скрылась за завесой дыма. Теперь в такой обстановке в комнате мог бы материализоваться сам дьявол, подумал Джонатан.
– Массовая печать… Как это забавно, мистер Редмонд. Мне кажется, у каждого молодого человека должно быть какое-нибудь… конструктивное… хобби. – Герцог опять перевел взгляд на синяк. Одна его бровь, дернувшись, приподнялась.
«Синяк совсем не значит, что у меня есть привычка махать кулаками в пивнушках».
– Массовая печать в цвете. – Джонатан с такой силой стиснул в руке бокал с бренди, что слышал биение собственного пульса. Но голос его оставался спокойным. Речь не чересчур энергична, не чересчур эмоциональна. Любой, разумеется, мог с первого взгляда определить потенциал идеи. В особенности герцог, про сообразительность и практицизм которого было известно всем.
В молчании герцог смотрел на него еще какое-то время, а потом повернулся к мужчине, сидевшему рядом.
– Кстати, о Ланкастерской хлопчатобумажной фабрике… Судя по всему, у проклятого стряпчего имеются какие-то условия продажи, известные только ему одному. Он придерживает при себе дополнительные финансовые детали. В конце концов он, конечно, продаст ее мне.
Раздались тихие смешки. Потому что, конечно, герцог всегда получал то, что хотел.
– Вы решили купить скакового жеребца? – спросил кто-то.
– Через несколько дней за Холланд-Парком пройдут импровизированные скачки. Там я решу, стоит ли он тех денег, которые за него просят. Говорят, что он самый быстрый конь последнего десятилетия.
И все! Тему разговора поменяли, Джонатана отодвинули в сторону и забыли, потому что это была прерогатива герцога – отодвинуть и забыть все, что ему было неугодно.
Через два дня на скачках за Холланд-Парком Джонатан, можно не сомневаться, предпримет еще одну попытку. Лошади его тоже интересовали, и имейся у него сейчас свободные средства, он купил бы какую-нибудь.
Однако как много о его отце Айзее Редмонде говорил факт: Джонатан решил, что из этих двух гигантов герцога завоевать будет проще.
Сегодня Джонатан прибыл в Суссекс, полный намерений победить.
«Забавно!» Обнаружив Томасину де Баллестерос под окном герцога с кинжалом в руке, он решил, что это было бы подходящим завершением вечера. На миг Джонатан с сочувствием воспринял то, что ему показалось намерением совершить убийство.
Джонатан тихо улыбнулся и представил себе, как женщина, которая возбуждала фантазии всей мужской половины высшего общества, – собственно, по этой причине приятель Аргоси и затащил его в салон графини Мирабо, – напряженно пригнувшись, словно кошка, готовившаяся к прыжку, прячется под высокими окнами герцога. Он ни на секунду не поверил в то, что ее присутствие там – это проявление любопытства или прихоть. Сам ее вид говорил о том, что ей было вполне удобно находиться в тени.
Даже если бы Джонатан никогда не увидел ее в полночь, притаившуюся в засаде у дома герцога Грейфолка, даже если бы не услышал от нее фразу: «Я беру с собой кинжал для защиты, когда выхожу из дома по ночам. И знаю, как пользоваться им», – ему и без этого стало бы понятно, что Томми де Баллестерос – большая головная боль.
И несмотря на это, она все равно нравилась ему.
Во-первых, формально Томми была единственной женщиной из круга его знакомых, которая вообще смогла произнести такие слова и произнесла их уверенно, словно зная, о чем говорит. Она терпеть не могла глупцов, что позабавило его. На самом деле разговаривать с ней было примерно то же самое, что освободиться от тесных сапог в конце долгого дня: она казалась странно уютной, странно крупной, в отличие от других женщин.
Во-вторых, ему нравилось, как она смеется. Весьма нравилось. И он был бы не против снова заставить ее рассмеяться.
Джонатан передал плащ и шляпу лакею и теперь стоял в дверях гостиной Редмонд-Хауса, исподтишка наблюдая за своей сестрой Вайолет, за которой присматривала их мать, пока муж сестры находился по делам в Лондоне. Вайолет удобно расположилась на кушетке. В ее руках тихо звякали вязальные спицы, из-под которых выходило нечто похожее на шарф. Ее головка с блестящими черными волосами была сосредоточенно наклонена, и в холодном бледном свете, идущем от окна, она напоминала сирену – настоящий образчик английской женственности. Можно было бы вот так написать ее и дать название картине «Мадонна из Суссекса».