Однажды в Зубарихе

Annotation

Любовный треугольник эпохи "развитого социализма". Молодая "не от мира сего" колхозница Талька (Наталья), мужеподобная внешне, но обладающая нежной душой, тайно любит бригадира Николая. Николай, в свою очередь, пережил скоротечный и неудачный брак, будучи по комсомольской путёвке в Сибири на "ударной стройке коммунизма". Разочаровавшись в "коммунистическом труде" за тридевять земель, он возвращается в родную деревню, из которой фактически разбежалась кто куда вся молодёжь. Став бригадиром, Николай пытается навести порядок, борется с пьянством рядовых колхозников, с приписками должностных лиц. Во время уборки клевера случается драка между бригадиром и двумя подвыпившими мужиками, в ходе которой Талька спасает Николаю жизнь. Тем не менее, Николай, уважая Тальку как человека и работницу, не в состоянии преодолеть физическое отвращение и полюбить её как женщину. Он, в свою очередь, любит ровесницу

Тальки Лизу, сумевшую уехать в Москву и там устроить себе жизнь, выйти замуж за москвича. Лизе тоже нравится Николай, но пожив в Москве, она уже не может без содрогания вспоминать о скучной и бесперспективной жизни в деревне. На родину она согласна приезжать только на отдых к родителям. Она отвергает предложение Николая, хоть сама в замужестве и несчастлива. Став невольным свидетелем любовного свидания Николая и Лизы, и услышав оскорбительное высказывание в свой адрес из уст любимого, потрясённая Талька осознаёт, что у неё в этой жизни нет шансов быть любимой...

Дьяков Виктор Елисеевич

Дьяков Виктор Елисеевич

Однажды в Зубарихе

ОДНАЖДЫ В ЗУБАРИХЕ

повесть

Август 1966 года, ясное утро, маленькая деревня Зубариха с трёх сторон обступленная лесами. Бригадир Михаил Белый, тридцатилетний коренастый, русоволосый мужик лёгкой пружинящей походкой переходит от избы к избе, стучит в окна:

– Дядь Степан?... Сегодня на силос пойдёшь, а тётке Марье скажи как вчерась, лён теребить... Иван Сергеич?... Клевер возить, "Тумана" запрягай... Митяй?... На конные грабли... Настасья?... Как вчерась...

Раздавая наряды, бригадир в мокрых от росы сапогах дошёл до внешне ничем не примечательной избы: три окна с резными наличниками и ещё маленькое окошко светёлки над парадной двустворчатой дверью, под стрехой соседствовали ласточкино гнездо и дощечка с изображением ведра, означавшая, что обитатели данной избы обязаны в случае возникновения пожара, прибывать на место оного именно с вёдрами... Наличники рассохлись, почти облезла с них краска, дранка на высокой остроконечной крыше давно уже стала пепельно-серой, как и тёс, коим обшит бревенчатый сруб - то была обычная довольно старая, требующая подновления изба, такая же, как и большинство прочих в Зубарихе. Перед избой три кряжистые ветлы, поодаль покосившийся колодезный сруб с маленьким навесом и тёмной цепью на вертушке...

Бригадир постучал в окошко, властным голосом позвал:

– Таль, а Таль!

Створки окна открылись сразу - Михаила тут ждали. Широколицая женщина в белом, с серой крапинкой платке, повязанном низко, на самые глаза выглянула и вопросительно, не говоря ни слова, смотрела на бригадира. Первое впечатление, которое производила женщина, побуждало воскликнуть, или подумать: ну и орясина! Даже не наблюдая её в полный рост, а вот так, высунувшуюся из окна, нельзя не определить необычную для женщины физическую мощь. Не только лицо, но и плечи, ладони рук, всё сразу бросалось в глаза, всё было необычно крупным, широким, почти лишённым мягкой женской округлости, грубым даже по деревенским понятиям.

– Вот что, Таля, ты сегодня это... В общем, надо Егору Скворцову с Васькой Митиным пособить на клевере,- бригадир, до того само воплощение деловитости и уверенности, вдруг как-то засмущался, стал отводить глаза. Ему было явно неудобно наряжать бабу в помощь мужикам, да ещё на такую тяжёлую работу, грузить клевер. Но выбора у него, увы, не оставалось, ибо мужиков в деревне вообще насчитывалось не много, да и те не все годились к работе такого рода...

Зубариха невелика, всего-то тридцать шесть дворов, но мужики обитали далеко не в каждом. Война выкосила большую часть тех, кто к середине шестидесятых достигли сорока-пятидесяти лет, ну а Целина вкупе со всевозможными ударными стройками магнитом всесоюзного аврала притянули к себе более молодые поколения зубарихинцев. Так что основную часть населения деревни составляли женщины в возрасте. Вдовы потихоньку доживали свой век большей частью одни, даже если и успели до войны обзавестись детьми - война сгубила мужей, "пятилетки" оторвали от них детей. Деревня стояла в стороне от большаков, больших дорог, кровеносных сосудов людского общения, а местные женщины того военного поколения совершенно не обладали способностью самостоятельно искать своё счастье по свету. Потому они покорно отдались во власть судьбы, обрёкший их, без вины виноватых, на старение в одиночестве.

Вообще-то

мужики в Зубарихе, конечно, имелись, особенно в промежутке между тридцатью и сорока годами. Им повезло с войной, на неё они не успели по малолетству, а вот для Целины оказались староваты - к тому времени, к середине пятидесятых, многие уже обзавелись семьями и не так-то просто было сняться с такого якоря и ехать куда-то осваивать просторы залежных земель. Но они, как правило, пристраивались при каких-нибудь машинах, трактористами, комбайнёрами, шоферами... Так что для тяжёлых ручных работ оставались совсем уж никудышные, коим не доверяли технику, или старики. А если учесть, что среди сорока и пятидесятилетних бывших фронтовиков имелось немало инвалидов, без рук, без ног, с осколками в лёгких..., то выбор кандидатов для погрузки того же клевера у бригадира был крайне ограничен. Так что в горячую пору, когда сразу наваливались уборка клевера, ржи, ячменя, теребление льна... Ну, что касается льна и зерновых, тут ещё, куда ни шло. Со льном, основной культурой колхоза, справлялись женщины, к тому же сдельная система оплаты позволяла привлечь к тереблению и многих старух-пенсионерок. Рожь и пшеницу без особых хлопот убирали и обмолачивали комбайны, а вот с клевером получался завал. Ну, скосить скосили эту духовитую траву, столь лакомую для всякой травоядной скотины, конные косилки есть, лошади тоже, а вот как дошло до вывоза и закладки зелёной массы ... Грузить вручную, вилами целый день огромные возы - не каждый мужик для такой работы годен.

– Хорошо Миш,- с готовностью отозвалась Талька на наряд, глядя на Михаила из-под платка с несвойственной для её обычного тупо-угрюмого выражения потаённой грустью.

– Ну и лады,- не скрывая облегчения, вздохнул Михаил и тут же виновато пояснил.- Понимаешь, хоть сам вилы бери. Не сегодня-завтра дожди обещают, а у нас, вона, клевера целая прорва в копнах лежит и у Маленького Леска и на Новенькой.

– Да, я знаю Миш,- всё так же с грустью как бы поддержала бригадира Талька.

– Ну и лады... Таль, ты там не очень-то надрывайся и не молчи. Если лодыря гонять будут, мне пожалуйся, не бойся, я им выпишу,- Михаил погрозил внушительным кулаком.

Талька виновато и безнадёжно улыбнулась одними губами, как бы благодаря за заботу, и в то же время, давая понять, что никогда не воспользуется советом Михаила - она не умела жаловаться, может от того, что у неё никогда не было, кому жаловаться.

– Ну ладно, побёг я,- Михаил суетливо поправил серую с пуговкой посередине кепку и, не оглядываясь, поспешил к следующей избе, легко неся своё ладно сбитое тело.

2

Тальке, Наталье Пошехоновой весной исполнилось двадцать восемь лет, но смотрелась она куда старше. Её с детства усыпанное веснушками лицо, давно уже от работы в поле, солнца и ветров, приобрело тёмно-бурый оттенок и выделялось даже среди прочих обветренных лиц зубарихинцев. Впрочем, деревенские девки и даже некоторые замужние бабы всячески пытались уберечь свои лица от неизбежного потемнения, чтобы хоть как-то конкурировать с городскими, что каждое лето как пчёлы на цветник наезжали сюда к своим родителям и дедам. Зубариха не всегда была такой маленькой. До тридцатых годов едва ли не вдвое насчитывалось здесь жилых дворов, о чём свидетельствовали и старые полуразвалившиеся, заколоченные и постепенно растаскиваемые необитаемые избы и кое-где слишком большие промежутки между домами, где тоже когда-то стояли жилища... Не только Война и Целина со Стройками вырывали отсюда людей. В тридцатых многих отсюда выкорчевали с "корнем", целыми семьями. Раскулачивали, выселяли, другие бежали сами, кого, едва достигших совершеннолетия, отсылали устраивать свою судьбу в города родители. Тяжело и голодно было тогда, а город манил неведомым весельем, вроде бы лёгким хлебом, а если прозаичнее - требовал дешёвой рабочей силы. Та миграция отличалась от более поздних: в тридцатых ехали если не "по этапу", то в основном в большие города и не далеко, в Москву, Ленинград, в областной Калинин, или на худой конец в райцентр Бежецк. И вот теперь уже закрепившиеся в городах зубарихинские уроженцы наезжали к родне, служа чем-то вроде порывов свежего ветра в застоявшейся атмосфере местного бытия.

Так вот, как ни старались, что только не делали зубарихинские девчата: и молоком парным умывались, и заматывались платками до глаз, когда работали в поле, мазались без разбора кремами отечественного производства, завозимую в ближайшую торговую точку - ничего не помогало. Приезжие, среди которых, конечно, выделялись москвички и ленинградки, всё равно были и милее и белее лицами, не говоря уж о руках. Талька от косметических потуг односельчанок была бесконечно далека, а платком заматывалась, чтобы не бросалось в глаза её чересчур широкое лицо и вообще, жила она своей, особой, непонятной, а потому и неприемлемой окружающими жизнью