Однажды, вдруг, когда-нибудь…
Шрифт:
Но день только начался, и поддаваться хандре не следовало. Вадим верил в собственный профессионализм, в руку свою верил и не хотел, не умел сознаться, что какое-то мелкое — пусть досадное, обидное, но не стоящее боли! — происшествие может выбить его из ровной колеи ремесла, расклеить, расслабить. Не получилось с сосной — сам, глупец, виноват! Купился на красивое… Получится с мостом. Времени до обеда навалом, работай — не хочу.
Не хотелось. Но выдавил из себя раба — не по капле, а разом — собрал барахлишко и потопал к мостику. Надеялся, что там Они его не ждут, помнил, что пока — пока! — к тотальным действиям не прибегали, вредили редко, но — права поговорка — метко…
Странным было: белесое, выцветшее от жары небо не отражалось в воде, и речка чудилась черной и непрозрачной, текла не торопясь, еле-еле, даже будто бы стояла, легко уцепившись длинными размытыми краями за ивняк на берегу, за черные сваи моста, а может статься, за невидные глазу коряги на дне, якорями ушедшие в мягкий ил. И — ни ветерка в полдень, чтобы погнал речку вперед, сорвал с якорей, только плавунцы-водомеры, мгновенно, невесомо даже, перемещаясь по стеклянной этой поверхности, создавали иллюзию движения, позволяли волну.
Но на картоне все это выглядело неживым, придуманным, а не писанным с натуры, хотя Вадим-то писал точно, стараясь быть верным и в мелочах, но голубое, зеленое, черное, коричневое не оживало под кистью, чего-то не хватало этюдику — ну, допустим, тех самых плавунцов или какой-нибудь другой крохотной чепухи, но не хватало, и все тут, не оживала картинка, застряла в крышке этюдника раскрашенной фотокарточкой, и Вадим бросил кисти в ящик, лег на траву, ладони, краской вымазанные, под голову уложил, стал смотреть в небо. Он уже понял, что ничего путного здесь не напишет, не сумеет, пора паковать манатки и бежать отсюда, не оглядываясь. Черт с ней, с удобной дачей. Они победили.
Быть может, впервые за свои тридцать лет (или, если считать «сознательный» возраст, за пятнадцать-шестнадцать…) он думал о том, что есть в его жизни что-то неверное, искусственное — неживое. Выстроил себе дорогу, расставил километровые столбики и идет по ней, по любезной сердцу дорожке, никуда не сворачивая, скорости не превышая. В семнадцать — школа позади, студия во Дворце пионеров. В двадцать три — Строгановку проехали, нигде затора не вышло, экспрессом неслись по «зеленой» улице, диплом с отличием имеем. И дальше — так же. В двадцать шесть — член МОСХа, так сказать, узаконенный профессиональным союзом художник, к тридцати — две персональные выставки, хвалебные — пусть и без громких эпитетов — статьи в газетах, альбом в издательстве на подходе…
А ведь есть что вспомнить, точит какой-то вредный червячок с тех пор…
Давным-давно, еще в студии, как раз перед вступительными экзаменами в Строгановку его первый учитель — старик сейчас, под восемьдесят, навестить бы, а все недосуг!… — сказал Вадиму:
— Знаешь, что плохо, Вадик? Слишком быстро ты себя нашел… Да что там быстро — с ходу… Одного тебе в напутствие пожелаю: пусть тебя влево-вправо пошвыряет.
— Это как? — не понял Вадим.
— А как с женщинами… — учитель не выбирал сравнений, не щадил юности, а может, намеренно вгонял в краску любимого ученика: — Одной всю жизнь сыт не будешь.
Помнится, покоробила тогда скоромная аналогия семнадцатилетнего юношу, чистого, аки горный хрусталь, но виду не подал, спросил только:
— А если будешь?
— Тогда не мни себя знатоком, молчи в тряпочку! — Ярости у учителя всегда хоть отбавляй было, он и письму учил так же — только кнутом не порол. — Какой ты художник, если не бросало тебя от любви к любви, пока настоящую не обрел, единственную… А к ней продраться нужно.
— Могло и сразу повезти…
— Не верю в «сразу»! Откуда ты знаешь, что повезло, если сравнивать не с чем? Я же говорю: это как с женщинами… — И добавил, успокаиваясь: — Придет время — сам поймешь. Только бы не поздно… А почему разговор завел? Талант в тебе вижу…
Тогда запомнил накрепко одно: про талант. Всегда неприятное отбрасываешь, отбираешь то, что сердцу любо. Так и жил, про талант помня, гладко жил. И в Строгановке ни вправо, ни влево его не бросало, шел как шел, и никто его за то не осуждал, наоборот — в пример ставили: мол, какова цельность натуры! Не то что у тех, кто сначала в одну крайность бросится, потом в другую, а в результате — ноль без палочки. И еще оправдываются: ищем, мол, себя. Поиск, товарищи, должен быть плановым. Не слепые котята — по разным углам тыкаться. Берите пример с Вадима Таврова! Равнение — на маяк!
Признайся, маячок, горд был этим?
Горд, горд, чего скрывать…
А что ж с некоторых пор сомнения стали одолевать? Что ж разговор этот давний с учителем из головы не идет, в подробностях крутится? Или свет у маяка ослаб, напряжение упало? Да нет, с напряжением — порядок, двести двадцать, как отдай. Только что-то светить некому…
Кстати, почему не женился, если уж поминать учительскую аналогию? Не нашел — на ком? Удобная отговорка… Возможностей — опять-таки «кстати» — хватало, нечего скромничать, ни внешностью, ни умом Бог не обидел. И уж собирался пару раз — помнишь? Как не помнить… Но объективные причины. Одна из кандидаток, например, не туда, куда положено, посуду ставила или вот еще мебель любила переставлять: однообразие ей, видите ли, не нравилось, надоедало. Другая… Ну, ладно, о другой не будем, тут — больно. Тут сам виноват. Хотя, впрочем, причины схожи…
Ты привык быть один, Вадимчик, привык спать один, утром в одиночестве просыпаться, завтракать, все ставить, куда положено раз и навсегда, работать привык один и допускал кого-то до себя и себя до кого-то лишь на время, на срок «от» и «до», самим тобой отмеренный. Хорошо это, а, Вадим?
А собственно, что плохого? Привычка — вторая натура, а натурой он и похвастаться может, цельностью и крепостью. Не натура — глыба гранитная…
Так что же эта глыбища, этот памятник себе трещинки стал давать? Нехорошо. Непорядок. Без малого три дня твое могучее терпение испытывают какие-то мамины детки, а ты уж — лапки кверху: бежать надо, работа не идет! А ведь не идет…
Резко встал, вгляделся в картон. Да, неудача. Не вышло, настроение подвело. Сегодня. Бывает. Завтра этого не будет… А этюд дрянь.
Подцепил на кисть черной краски, крест-накрест перечеркнул написанное. На сегодня все. Пошел обедать, отдыхать, валяться на траве. Как там у поэта: «Счастлив тем, что обнимал я женщин, мял цветы, валялся на траве…» Исключая женщин, счастье — впереди.
После пакетно-вермишельного обеда разделся до плавок, подобно тем клопам-лазутчикам, и улегся загорать посреди участка, благо солнце еще высоко было и пекло по-страшному. Улегся прямо на траву, на пузо, макушку белой кепочкой, предусмотрительно из Москвы привезенной, прикрыл — чтоб не дай бог тепловому удару не случиться! Приступил к чтению обнаруженного на террасе древнего номера «Науки и жизни», в коем задержался на статье про телепатию и телекинез — явления необъяснимые, а стало быть, вредные и ненаучные, по мнению автора статьи. Своего мнения на сей счет Вадим не имел, не думал о том ранее, а теперь верил автору на слово. И читал бы он так и далее, не отрывался бы, принимая горячую послеполуденную солнечную ванну, как вдруг из-за забора его окликнули: