Однажды вечером в Париже
Шрифт:
Я брел в темноте, словно в параллельном мире, где действуют неведомые законы, и думал, стану ли я когда-нибудь настолько взрослым, чтобы расстаться с этим параллельным миром?
Той ночью мне приснился сон. Это был один из тех снов, которые после пробуждения помнишь еще долго, наверное, даже до конца жизни, потому что ничего более тяжелого не может человеку присниться.
Существуют, говорят, образы страха, которые обитают где-то в коллективном бессознательном, чаще всего это короткие бессвязные картинки – падаешь в бездну или тонешь, или ты заблудился, или тебя преследует некто темный и ты в панике бросаешься бежать, но не можешь
Вот такие, например. Я иду через кладбище и вдруг вижу надгробие любимого человека, который на самом деле жив. Другой сон: я стою в комнате, где девять дверей. Я очень хочу из нее выйти, но за каждой дверью, которую открываю, я натыкаюсь на непроницаемую стену из резины. Или такой: я в отеле, еду в лифте, мне нужно вернуться на шестой этаж, так как там находится мой номер, где меня ждет женщина. Но всякий раз, когда бы я ни нажал кнопку шестого этажа, лифт доставляет меня в совершенно незнакомый коридор. И я не могу попасть туда, куда непременно хочу добраться.
Насколько различна жизнь людей, настолько же разнообразны формы, в которых проявляются их бессознательные страхи. И хотя в моем сновидении не было ни ножей, ни темных призраков, бросающихся на меня, чтобы убить, исход этого сна, поначалу сказочно прекрасного, был таким, что поверг меня в беспросветное уныние. В конце я терял все.
Мне снилась Мелани. Канун Нового года. На Мелани был ее красный плащ. Мы пришли на праздник и под руку гуляли по залам большого старинного здания. На стенах повсюду висели зеркала в вычурных золоченых рамах, мерцали свечи, везде было полно людей. Женщины в шелках, в платьях с пышными кринолинами, затянутыми в рюмочку талиями, мужчины в узких коротких штанах, в жилетах и белых рубашках с кружевными манжетами. Может быть, мы на балу в Версале? Нет, я знал, что мы в Париже. В этом легко было убедиться, бросив взгляд на высокие окна, за которыми сверкал огнями наш город.
Когда колокольный звон возвестил наступление Нового года, мы с Мелани вошли в зал, где на стене висел огромный плоский экран. На нем мелькали картинки – веселье на улицах и площадях, праздник бурлил у Триумфальной арки, на Елисейских Полях, у подножия Эйфелевой башни, возле стеклянной пирамиды на площади Лувра, на вершине Монмартра, на мостах и бульварах, где, словно одурев от радости, сигналили автомобили.
Мы еще некоторое время побродили по залам, а потом я спохватился – где Мелани? Она отстала, где-то задержалась. Я вернулся в зал, где висел большой монитор, и увидел, что теперь там показывают изображение нашей планеты. Земля, голубой шар, как будто покачивалась. Ни с того ни с сего на меня напал дикий страх. Я бросился к высоким окнам и увидел – за ними ничего нет, пустота и мрак.
И тут я понял – Париж превратился в космический корабль, который неудержимо уносится прочь от Земли. Нас уже отделяют от нее несколько световых лет, а толпа веселится, люди, нарядившись в костюмы эпохи рококо, хохочут, танцуют и ни о чем не подозревают.
Я мечусь, бегаю по залам, ищу Мелани, ищу в толпе хоть какое-нибудь знакомое лицо. В какой-то комнате я натыкаюсь на большую вешалку с одеждой и лихорадочно перебираю платья, раздвигаю плечики, на которых аккуратно, по размерам, повешены чьи-то вещи: летние женские платья, мужские костюмы. Я надеюсь обнаружить хоть какой-то знак.
И выхожу в один из бесконечно длинных коридоров, а там стоит очередь, люди чего-то ждут, хотят что-то получить. Проходя вдоль очереди, я с надеждой вглядываюсь в лица: вдруг найдется кто-нибудь знакомый. Через некоторое время я наконец вижу среди ожидающих своих родителей. А рядом и Мелани, и Робер, и даже мадам Клеман – и все они стоят в очереди. Обрадованный – я же нашел их! – я громко кричу. Но они, один за другим, поворачиваются и смотрят на меня, не узнавая, как будто я им чужой.
– Папа! Мама! – кричу я. – Это же я, Ален!
Отец с сожалением поднимает брови, качает головой. Мама смотрит на меня пустыми, ничего не выражающими глазами.
– Мелани, где же ты пропадала столько времени! Я искал тебя… – Я все-таки не теряю надежды.
Но Мелани, пожав плечами, равнодушно отворачивается. Они как будто забыли меня, не помнят, не знают, все, даже мадам Клеман, которая тоже здесь, даже Робер, мой друг.
Моя паника неудержимо растет, я в глубоком отчаянии. Почему они стоят здесь? Почему словно не видят меня? Я иду дальше и различаю впереди фигуру, которая мне как будто знакома. Дядя Бернар! Только тут я замечаю, что очередь выстроилась к кассе «Синема парадиз».
Как же так? Ведь дядя Бернар умер, думаю я, но все-таки окликаю его. Старик оборачивается – ну наконец-то, вот она, умиротворенная, добродушная улыбка моего дядюшки.
– Кто вы? – спрашивает он удивленно. – Я вас не знаю.
В отчаянии застонав, я корчусь, как от боли.
– Не может быть! Дядя Бернар, это же я, Ален. Неужели не помнишь? Я же всегда приходил в кино, каждый день, мы вместе смотрели фильмы. Люмьер! – кричу я. – Поезд! Импрессионистическое кино! Кокто, Трюффо, Шаброль, Соте… – Я выкрикиваю имена великих режиссеров, все, какие приходят на ум, в надежде, что хоть что-нибудь дрогнет наконец в добродушном лице моего дядюшки, но теперь он смотрит на меня без улыбки, с тупым недоумением, и лицо у него как у старика с болезнью Альцгеймера. – Джузеппе Торнаторе! – кричу я. – «Новый кинотеатр „Парадизо“»! Это же твой любимый фильм, мы с тобой вместе его смотрели! Ну неужели не помнишь… В нашем кино смотрели, в «Синема парадиз»! – Я твержу одно и то же, точно заклинание, волшебное слово, отворяющее двери.
И вдруг по лицу дяди Бернара проскальзывает тень узнавания. Он на секунду закрывает глаза, потом смотрит на меня. Его губы чуть растягиваются – и вот он опять улыбается, все шире и шире.
– Да, – говорит он. – Да, конечно. Я помню. Хотя и очень смутно. Ты же Ален… Ален, мой мальчик… Но все это было так давно… Я тогда еще был жив…
Я плачу – так я счастлив, но я плачу и потому, что меня узнал умерший. Может быть, я тоже умер. И обретаюсь где-то в просторах вселенной, и нет у меня ни одного близкого человека.
Я пытаюсь растолковать дяде, как трагично мое бытие, но он лишь растерянно качает головой.
– Ну как же ты не понимаешь? Я все потерял! Все потерял! – твержу я упрямо.
Лицо дяди Бернара расплывается в моих глазах.
– Тебе надо в «Синема парадиз», мой мальчик. Иди в кино, там ты найдешь все… В «Синема парадиз»…
Его голос удаляется, затихает, я простираю к нему, умершему, руки и лечу вниз, вниз, вниз…
24
После того как я проснулся, прошло немало времени, но странный этот сон все снова и снова прокручивался у меня в голове. До самого обеда я не мог от него избавиться, он, словно навязчивый минорный мотив, сопровождал мои воспоминания о безумных событиях вчерашнего дня.